Фанни целый день просидела в сарае подле них на вязанке соломы и достигла того, что эти дикие лошади стали позволять себя трогать, гладить, а к вечеру, долго обнюхавши маленькую ручку, протягивавшую им хлеб, недоверчиво взяли его, подержали во рту и, наконец, к великому счастью Фанни, прожевали его.

Она вскочила с вязанки и, сияющая счастьем, пошла к Ивану Павловичу, радостно крича:

— Дядя Ваня! Дядя Ваня! Смотрите, уже хлеб с руки едят. Царанка видал, как Мурзик взял и Маныч. Аксай дольше всех противился.

— Аксай лучше всех, барышня, будет, — говорил Царанка. — Это примета такая. Которая самая недоверчивая лошадь — самая сильная будет.

— Но Мурзик лучше всех. И у него, дядя Ваня, глаза добрые стали.

Иван Павлович должен был пойти и убедиться, что у Мурзика стали добрые глаза.

Да, это был ребенок, а не женщина. И так и приходилось смотреть на эту девушку и стараться не обращать на нее внимания как на женщину.

Но как она его стесняла! Она своей маленькой особой наполнила все существование Ивана Павловича и перевернула всю его сонливо-спокойную холостяцкую жизнь тихого созерцателя. Все переменилось. Созерцать природу одному, погрузившись почти в нирвану, как то любил делать Иван Павлович, не приходилось. Она была подле. Живым дополнением этой природы, самым чудным ее произведением, сидела она тут же, и меткие и восторженные ее восклицания и вопросы будили мысли Ивана Павловича и, как молния, резали темневший в его голове мрак.

— Это Венера, я знаю, а то Марс. А эти три звезды в линию, что это?

— Созвездие Стрельца, — вяло говорил задремавший после чая с ромом Иван Павлович.

— Дядя Ваня! Вы спите! В эту ночь! Смотрите, как горят звезды. Словно живые… Как вы думаете, на них есть живые существа?

— Говорят, на планетах есть. А кто знает? Там ведь никто не был. Только фантазия писателей носилась на Луну и на Марс.

— Я думаю, что там будут наши души. Глядя на эту голубизну синего неба, я начинаю понимать ту «жизнь бесконечную», о которой поется на панихиде… Смотрите, вон и еще, и еще зажглись. Совсем над головой. Сколько их! Вон то Плеяды… Там миллионы маленьких миров, и все это вертится и несется куда-то, и мы с ними! Милый дядя Ваня, я вам не надоедаю?

— Нет… Отчего же?

— Я знаю, что вы любите «помолчать»… А вот взойдет луна, и они начнут гаснуть, милые звездочки.

Она сидела, опершись полными пухлыми руками, обнаженными до локтя, о перила веранды, а начавшая формироваться грудь ее нагнулась за перила, голова с туго, по-гречески, затянутыми на затылке косами была поднята кверху и четко рисовалась на фоне неба силуэтом, полным красоты и гармонии.

И не мог не видеть Иван Павлович, что это женщина, что это прекрасная, молодая девушка, полная женского обаяния.

Она стесняла его.

— А вы знаете, дядя Ваня, у Мурзика прелестная звездочка на лбу. Совершенно правильный ромб. И вы заметили, у него самые маленькие уши из всех трех. Завтра мы их поседлаем, и я поеду на Мурзике, а Царанка на Аксае.

— Но ведь они совершенно невыезженные. Это почти дикие лошади. Я знаю этих торгаутов. Да вы видали, что они делали, когда ваш калмык их чистил.

— Ого! — задорно воскликнула Фанни, — не впервой мне диких лошадей объезжать. Айда — и в степь!

— Но тут горы, обрывы, пропасти.

— А не все ли равно!

Фанни задорно свистнула.

И опять это был взбалмошный казачок-мальчишка, избалованный отцом сорванец…

Фанни внесла в жизнь Ивана Павловича и еще неудобства. Она любила хорошо покушать. А стол постового офицера — спартанский стол. Борщ да рисовая каша — вот и все. На посту появилась корова и при корове дунганка. Откуда? — «Царанка привел». Кто приказал? — «Барышня Фаня» — как, по ее приказанию, называли ее казаки. Утром на столе стали часто появляться коржики, оладьи, пышки и пончики, стояли кувшины с молоком и кувшинчики со сливками. И обед стал иной. Запевалов начал под опытным руководством показывать большие успехи в кулинарном искусстве. Артельщик, ездивший в город, получал от «барышни Фани» длинный список, чего надо привезти. Из ее ящиков появлялись дорогие консервы, конфеты, варенье, печенье.

Спорить было невозможно. Она не признавала слов «мое» и «твое», но все было «наше», а в это «наше» она вносила так много «своего». И это становилось страшно.

Теперь вот купила лошадей. Значит, прочно думает засесть на Кольджатском посту. Куда-то ездит, что-то ищет. Не золото же в самом деле? Какая-то цель у нее есть. К этой цели она неуклонно стремится, не жалея денег.

Какая цель? Мужская или женская? Трудиться и завоевывать себе свободу и право жить на земле — или поработить женскими чарами мужчину, его, Ивана Павловича, и стать потом самой рабою его?..

— Дядя Ваня… Вот и луна. Смотрите, какой сконфуженно-глупый у нее вид. Точно ей стыдно, что она так запоздала… Вы знаете? Я уверена, что на луне нет людей. Ведь она совершенно замерзшая. Я учила… Правда?

— Правда.

— Ух! И поскачу же я завтра по плоскогорью! Держи! Держи! не поймаешь!.. Тут ни у кого нет борзых собак?

Иван Павлович не ответил. «Ну что с нею поделаешь», — думал он.

Запевалов, Царанка и дюжий казак Стогниев, нарочно позванный с поста как знаток этого дела и силач, поседлали казачьими седлами Мурзика и Аксая. Фанни в легком кафтане, подтянутом тонким ремешком в серебряном наборе, и кабардинской шапке, с нагайкой на темляке, по-донскому перекинутой через плечо, наблюдала за процессом седлания этих диких лошадей и подавала советы.