Иван Павлович шел на соединение с Аничковым «лавой». Этот чисто восточный способ передвижения заключался в том, что шли, не останавливаясь, шагом, рысью и наметом до тех пор, пока хватало сил у лошадей. Потом отыскивали в степи табун, отбирали в нем лучших лошадей, переседлывали, своих, усталых, пускали в табун, а на свежих гнали дальше.

Переседлавши в предрассветном сумраке, Иван Павлович за ночь сделал восемьдесят верст, спустился в пустыню и около восьми часов в ярком блеске солнца и песков увидал глинобитные стены и низкие длинные постройки с плоскими соломенными, облепленными землей крышами маленького полуразрушенного кишлака у станции Менде-Кара, где, по его расчету, должен был ожидать Аничков.

И действительно, под навесами стояли оседланные лошади, а между ними крепким дневным сном спали казаки. Ружья лежали подле них.

Маленький приземистый казак с винтовкой на плече вытянулся перед Иваном Павловичем.

— Хорунжий Аничков здесь? — спросил у него Иван Павлович.

— У хате, — коротко ответил казак.

— Давно приехали?

— Да часа два как тут, ваше благородие.

— Ну, ребята, — сказал Иван Павлович уже слезшим казакам, — живо чаю, вари себе плов, отдохни мало-мало, после полудня и дальше.

— Понимаем, ваше благородие.

Не прошло и получаса, как на дворе горели костры из саксаула, в нанизанных на прутья котелках кипела вода и варился рис под наблюдением «очередных», лошади жевали сено, а казаки, разметавшись в самых невероятных позах, храпели на все лады «в солкынчике» [57] длинного пустого навеса.

Аничков сидел в хате на соломенной циновке подле низкого, в пол-аршина, квадратного желтого полированного стола, на котором были дунганские лепешки из полусырого теста, круглые низкие фарфоровые чашки без ручек и без блюдечек и два котелка: один — с кипятком, другой — с заваренным чаем.

Против Аничкова, поджав ноги, сидел худой желтый дунганин в грязно-серой длинной рубахе, маленькими косыми глазками поблескивал на офицера и отвечал короткими гортанными звуками. Говорили по-киргизски.

— Ну вот и ты, слава Богу, — сказал Аничков, вставая навстречу Ивану Павловичу.

— Ну как? Что разведали?

— Дело дрянь. Вот, видишь ли, — Аничков достал из полевой сумки испещренную густыми и черными горизонталями карту и разложил ее на столе.

Иван Павлович подсел к столу. Дунганин дул на чашку с чаем, с суеверным страхом косился на карту, но все посматривал на нее и прислушивался к тому, что говорили между собою по-русски офицеры.

— Вот, видишь ли… Дунгане и переселенцы в Зайцевском уверяют, что Зариф уже в Пржевальске или его окрестностях. Если нам идти, как приказано, на Каркару и через почтовый перевал на Пржевальск, все будет кончено. Пехоте… а какая там пехота и сколько — сам знаешь… Местная команда… Разве она за ним угонится! Значит, и Иссык-Кульский монастырь, и Сазановка в его власти. И мы… опять в дураках.

Аничков поднял свое худощавое лицо без бороды и усов, темное от загара, и остро-карими глазами посмотрел на Ивана Павловича.

— Так как же? Другого пути нет.

— Да, нет. А поэтому мало-мало надо считать двести верст.

— Да хоть и лавой идти — меньше двух суток не обернешься.

— А устанут люди как! А ведь настигли — и прямо бой. Зариф-то в Пржевальске лошадей сменит, а мы где!.. У Зарифа глаза везде — ему про нас скажут, а нам никогда.

Иван Павлович поник головой. Выходило, опять впустую. Опять в свиной след попадут, опять победа Зарифа и срам для сибирских казаков.

— Эх, нехорошо, — с досадой проговорил Иван Павлович.

— Что говорить… Плохо. Но смотри, что я надумал. Вот урочище Менде-Кара, где мы, а вот Пржевальск, где Зариф. Ведь сорок верст всего! Каких-нибудь двадцать дюймов по карте, — растопыривая по плану темные пальцы, сказал Аничков.

— Но горы?

— Видишь, ущелье отсюда и ущелье оттуда, а между — ледник. Почти сходятся. Я спрашивал дунгана, говорит, что киргизы летом здесь скот перегоняют в Пржевальск. Я послал за проводником. Как ни труден путь — за двенадцать часов сделаем его, а главное, насядем на Зарифа оттуда, откуда он нас никак не ждет.

— Ну что же, — раздумчиво сказал Иван Павлович, — попробуем.

— Да не попробуем, а сделаем. Если Зариф сегодня у Пржевальска, он сразу не нападет — побоится. Нападет завтра. А завтра мы его окружим. Проводник — мой тамыр [58] — человек надежный… Согласен.

— Ладно. А пока поспим. Я всю ночь в седле.

— Да и я тоже, — зевая, сказал Аничков.

Они допили чай, завернулись в бурки и улеглись на земляном полу в тенистой прохладе сумрачной дунганской фанзы.