Том 3. Стихотворения, 11972-1977
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

КАК СДЕЛАТЬ РЕВОЛЮЦИЮ

С детства, в школе, меня учили, как сделать революцию. История, обществоведение, почти что вся литература в их школьном изложении не занимались в сущности ничем другим. Начатки конспирации, постановка печати за границей, ее транспортировка через границу, постройка баррикад, создание ячеек в казармах — все это спрашивали на экзаменах. Не знавший, что надо первым делом захватывать вокзал, и телефон, и телеграф, не мог окончить средней школы! Однако, на проходивших параллельно уроках по труду столяр Степан Петрович низвел процент теории до фраз: это — рубанок. Это — фуганок. А это (пренебрежительно) — шерхебок. А дальше шло: вот вам доска! Берите в руки рубанок, и — конец теории! Когда касалось дело революции, конца теории и перехода к практике — не оказалось. Теория, изученная в школе и повторенная на новом, более высоком уровне в университете, прочитанная по статьям и книгам крупнейших мастеров революционной теории и практики, ни разу не была проверена на деле. Вообразите народ, в котором четверть миллиарда прошедших краткий курс (а многие — и полный курс) теории, которую никто из них ни разу в жизни не пробовал на деле!

ГЕРОЙ И ТОЛПА

Толпа, как хор в трагедии греческой. Она исполнена важности жреческой. Из ряду вон вышедший индивид ее коробит или дивит. Она поправляет и тем управляет, то сволочит, то совестит, то взывает, то укрощает. Она ничего тебе не простит, хотя себе охотно прощает. Но только свистнет кто-нибудь главный, толпа не теряет времени зря: с жестокостью надвигается плавной, затаптывает, слова не говоря.

«В графе „преступленье“ — епископ…»

В графе «преступленье» — епископ. В графе «преступление» — поп. И вся — многотысячным списком — профессия в лагерь идет. За муки, за эти стигматы, религия, снова живи. И снова святые все святы. Все Спасы — опять — на крови.

«Неверующее государство…»

Неверующее государство верило в чох, в сон, в метафору: пастырь — паства и в моральный закон, в теории прошлого века, славящие прогресс, и к культу человека испытывало интерес. О, если б убавить веры у атеистов тех. О, если бы знали меру своих фетишистских утех. О, если б добавить сомненья в собранья, газеты, кино. О, если б разные мненья высказывать было дано.

ХВАЛА ВЫМЫСЛУ

В этой повести ни одного, ни единого правды слова. А могло это статься? Могло — утверждаю торжественно снова. Вероятья достигнуть легко с помощью фотоаппарата. Но в барокко и рококо уведут баллада, шарада. Там журчит золотистый ручей. Там же пишут прерафаэлиты поколенный портрет Аэлиты с генуэзским разрезом очей. Достоверностью мир утомлен, ищет страусовые перья, раздобыть которые он может с помощью легковерья. Ищет логики сна. Таблицы умножения мифа и сна. Знает: где-то по-прежнему длится сказка. Ну хотя бы одна.

«Вырабатывалась мораль…»

Вырабатывалась мораль в том же самом цеху: ширпотреба, — и какая далекая даль пролегала от цеха до неба! Вырабатывалась она, словно кофточка: очень быстро, словно новый букет вина по приказу того же министра. Как вино: прокисла уже, словно кофточка: проносилась, и на очередном рубеже ту мораль вывозят на силос,

«Вдох и выдох…»

Вдох и выдох. Выдохов больше оказалось, чем вдохов. Вот и выдохлись понемногу. В результате этой зарядки разрядились. Приседания, и подскоки, и топтопы, и «заложите ваши руки за вашу шею» или «сделайте шаг на месте». Шаг на месте давно сменился шагназадом, обратным, попятным. Регулярные вдох и выдох обернулись вульгарной одышкой.

«Хвалить или молчать!..»

Хвалить или молчать! Ругать ни в коем разе. Хвалить через печать, похваливать в приказе, хвалить в кругу семьи, знакомому и другу, повесить орден и пожать душевно руку. Отметить, поощрить, заметить об удачах. При этом заострить вниманье на задачах, на нерешенном, на какой-нибудь детали. Такие времена — хвалебные — настали.

«Государственных денег не жалко…»

Государственных денег не жалко, слово чести для вас не звучит до тех пор, пока толстою палкой государство на вас не стучит. Вас немало еще, многовато невнимающих речи живой. Впрочем, палки одной, суковатой, толстой, хватит на всех вас с лихвой. В переводе на более поздний, на сегодняшний, что ли, язык так Иван Васильевич Грозный упрекать своих ближних привык. Так же Петр Алексеич Великий упрекать своих ближних привык, разгоняя боярские клики под историков радостный крик. Что там пробовать метод учета, и контроль, и еще уговор. Ореола большого почета палка не лишена до сих пор.