– А я слышал, господа, как Шалфеев, обернувшись к нам, закричал: «Яма!» – но не понял, – потирая ногу, произнес Нарышкин. – Господи! Срам-то какой… перед государем императором так опозориться! – грустил он.

– Пустяки! – начал приходить в себя Оболенский. – Только и делов его величеству, как за нами следить, – пытался подбодрить друзей.

– До командира полка точно дойдет,– похлопывал по крупу поднявшегося жеребца Рубанов. – Отсидимся до конца учений и вылезем, – решил Максим.

Но человек предполагает, а бог располагает…

Весело переговариваясь и гогоча во всю глотку, к яме уже несся взвод солдат, которых на такой случай отряжала ближняя пехотная часть. С собой они тащили лестницу и веревки.

– Братва! – заглянув в яму, обернулся к товарищам невысокий рябой унтер. – Они тут смеются, видать, головами ударились. – Начал пристраивать он лестницу, даже не догадываясь, как ему повезло, что сказанные слова не расслышал здоровенный юнкер.

Пыль, поднятая конницей, заслонила от императора момент поднятия несчастных. На этот раз судьба и брошенный жребий сделали конногвардейцев его потенциальным противником, и императорские войска вынудили врага к отступлению. Государь остался очень доволен маневрами.

Из многих тысяч людей, присутствующих на учениях, самыми счастливыми являлись двое – его величество и поручик Вебер.

После окончания маневров гвардия продефилировала перед своим императором церемониальным маршем с музыкой и распущенными знаменами, улучшив и без того прекрасное настроение. Поэтому вечером государь изволил шутить и смеяться, похвалив Арсеньева за знатную выучку полка, и между прочим спросил:

– А кто там у тебя, господин полковник, на этот раз в яму угодил?..

Михаила Андреевича бросило в жар.

– Ну-ну! – успокоил его император, видя, как покраснело лицо командира. – Ничего страшного не случилось… Не покалечились кирасиры?

– Никак нет, ваше величество, – встал во фрунт полковник. – Юнкера живы и здоровы!

– Юнкера?! – улыбнулся император. – И известных фамилий?

Услышав, кто именно, велел назавтра привести их к себе.

– Да! Ежели случайно увидите князя Константина, пригласите его на это же время…

Весь вечер полковник носился по лагерю, чтобы «случайно» встретить великого князя и передать ему пожелание венценосного брата. Всю ночь второй эскадрон занимался внешним видом юнкеров: чистили их сапоги и пуговицы на колете, чистили сам колет и лосины, тащили мази для лица и давали советы, как лучше и быстрее залечить синяки. Вебер смотрел на них с завистью, а Вайцман просчитывал, кто именно поставил на это место юнкеров, и все указывало на его заместителя. «В последнюю шеренгу надо поставить… – вспоминал он. – Правильно! Чтобы яму не заметили… Да и я виноват – не предупредил… А особливо виноваты их дядьки. Майн Готт! Не так я просил меня отличить!» – укорил Господа.

– Сине… – заорал барон и задумался. – Сане… – еще громче заорал он, уставясь на вошедшего в палатку и в страхе вытянувшегося во фрунт денщика. – Когда ты заменишь свою чертову фамилию?! – несильно, больше для острастки, двинул ему в челюсть. – В пехоту сошлю мерзавца, – затопал ногами. – Быстро позвать ко мне юнкерских дядек! Что, проспал яму?! – заорал Вайцман на вошедшего Егора Кузьмина. – А от тебя только и ждешь какой-нибудь пакости, – грозно глянул на сникшего от этих слов Антипа.

Шалфееву ротмистр ничего не сказал, а просто, посмотрев долгим изучающим взглядом, съездил кулаком по носу.

Знал барон слабые места подчиненных!..

На следующий день, ближе к обеду, робко озирающиеся по сторонам юнкера шагнули в комнату, заменяющую кабинет его императорскому величеству. Около десятка генералов и сановников сидели вокруг стола и о чем-то спорили, потрясая картами – на этот раз не игральными, а местности. Дежурный камердинер, доложив о вошедших, тихо прикрыл за собой дверь.

– Господа! – оживился император, отведя от близоруких глаз простенький лорнет в костяной оправе и спрятав его за обшлаг мундира. – А вот и виновники разгоревшегося спора.

Юнкера, во фрунте, не дыша, выпучившись, ели глазами начальство. У Оболенского от нервного напряжения затряслась нога и несколько раз звякнула начищенная шпора, но он подавил в себе страх и не моргая глядел на мягкий раздвоенный подбородок императора.

Нарышкин боялся потерять сознание и молил Бога лишь об одном: не грохнуться на пол в присутствии государя – тогда конец военной карьере.

Рубанов, стараясь медленно выдыхать воздух, чтобы не было заметно колебания груди, замер и со все увеличивающимся восторгом преданно ловил царский взгляд. «Его видел мой отец, – думал он, – а теперь вижу я, как это мелко – любить или не любить императора, это все равно что любить или не любить Россию… Он, как и Россия, будет всегда, дом Романовых! Уже нет отца, когда-нибудь не станет меня, а мой сын вот так же будет стоять перед своим императором, а после мой внук станет служить своему царю и нашему отечеству…» Восторг просто переполнял его душу, выплескиваясь из глаз величайшей преданностью и счастьем…

Случайно встретившись с ним взглядом, Александр, казалось, прочитал его мысли и благодарно улыбнулся юнкеру. «Падение в яму – пустяк в сравнении с подобной любовью и благоговением! – подумал он. – Именно такие офицеры и создают славу России, а следовательно – и ее императору». Он нежно, по-отечески улыбнулся и, поднявшись с кресла, подошел к юнкерам. Разглядев их побитые лица, жалостливо вздохнул: «Как расшиблись на царской службе, в яму-то падая…»

– Представьтесь! – обратился к Рубанову и, услышав фамилию, на секунду задумался, а затем довольно улыбнулся, вспомнив что-то свое, приятное. Положив руку на плечо юнкера, вымолвил: