– Хоть на скорости, хоть нет, а тонн пять – не шутка, – отвечает Балтон.

Салыч не соглашается:

– Больше пяти… В этой дуре…

– Толкайте, хорэ звиздеть! – обрываю спор.

Вот кое-как сдвинули с места. Хорошо, что дорога идет под уклон. «Шестьдесят шестой» нехотя катится за территорию. Да, был бы это «зилок», черта с два мы б его ушатали.

Всё быстрее, быстрее. Водила газует, надсадно хрипнула коробка передач, и вот – побежал грузовик по дороге. Лысон машет фуражкой. Мы машем ему.

Поворот, деревья. Неверно, зябко замельтешили белые блики среди мокрой ночной черноты. Парни, ссутулившись, раскрылив замерзшие руки, торопливо направились на заставу.

– Погоди, – хватаю Арбуза за плечо. – Ты топить сейчас?

– Надо подбросить.

– Слышь, – я понижаю голос, – Лысон в собачнике адик заначил. За стендом, где собачьи породы…

– Правда? – по-детски радуется Арбуз. – Накатим?

– Сменюсь и тогда… Ты проверь сходи. И хавчик, может, намутишь. Пошарь в кухне, ладно?

– Ладно! – И Арбуз быстро, подпрыгивая, идет к забору, за которым пустые клетки для служебных овчарок и халупка собаководов.

2

Пятый час. До рассвета еще далеко. Он появится часов в девять – усталый, бледный, ленивый. Долго и трудно будет разбавлять тьму грязной, безрадостной хмарью; а солнце далеко-далеко, за пластами туч, и не определишь, где именно стоит оно – всюду одинаковая плотная серость. А уже после трех дня снова темнеет, а в четыре – почти ночь.

Колонка моя кончилась, теперь Макару мерить шагами скользкий плац. О чем-то размышляет он заодно тугой на мысли головушкой. Нет, это на одно у него голова тугая, а на свое, чем жил первые восемнадцать лет, наверное, легкая, светлая. Топает, вспоминает о своей деревне, скорее всего… Как-то в курилке слышал я разговор Макара с гужбанщиком Вовкой Шаталовым о лошадях (у нас здесь две штуки есть – иногда бывают конные наряды, да и в хозяйстве они нужны – сено возят с покоса, бревнышки, еще разный груз; с горючим для техники всегда трудности), и так они увлеклись, Макар с Шаталовым, что-то там стали друг другу советовать, заспорили, загорячились, но по-доброму, как два спеца спорят, чтобы лучше проверить знания собеседника, узнать от него полезное… А по службе Макар ни в зуб ногой пока, да и вряд ли сделается хорошим солдатом. И в общем-то, и дай бог, чтоб не сделался…

– Поехали, Арбузик, за все хорошее!

Сидим в кочегарке. Здесь непривычно сухо и жарко. Огонь поедает потихоньку дрова, напитанные влагой, по трубам с медленным бульканьем циркулирует вода.

Кочегарка – довольно уютное место. Есть удобные сиденья, лежанка за печами, потемневшие от копоти картинки из журналов по стенам. Но главный признак уюта – здесь можно как следует согреться, просохнуть.

Развалились на тракторных сидушках, между нами – столик с коротко спиленными ножками. На столике маленький флакон «Флорены», пластиковая бутылка с запивкой, кусок хлеба, порезанная на дольки головка лука.

– Дава-ай! – выдыхает Арбуз и круто и резко запрокидывает назад голову, чтобы одеколон скорей проскочил в глотку.

Я с завистью смотрю, как он отдыхивается, жадно запивает, дергается и сокращается.

– Пробрало? – И плескаю себе в специально предназначенную для адика кружку.

Так же, как и Арбуз, глубоко выдохнув, вливаю в себя жгучую тяжелую жидкость. Широко глотаю, раскаленный комок катится по пищеводу, обжигая и оживляя меня. Язык моментом деревенеет, дыхание сперло, тело сотрясает выбитый изнутри одеколоном озноб.

Тянусь к бутылке с водой, делаю несколько глотков, вытираю слезы.

– Ништя-ак…

– Да-а! Спасибо Лысону, подогрел.

– Оставил напоследок подарочек…

Арбуз поднимается, достает откуда-то из сплетения труб аккуратно свернутую цигарку. Закуривает.

– Скоро, Арбузик, и тебя проводим.

– Хорошо бы, – бесцветно отвечает он, словно по-настоящему и не верит.

Раскуриваем цигарку. Выпиваем еще по чуть-чуть. Во флаконе теперь на донышке.

– Маловато.

– Ничего, скоро бухать будем так, что… За все два года, блин! – обещаю я. – Я к тебе обязоном приеду. У вас в Вишере кабаки есть?

– Е-есть… Там все есть.

Жуем хлеб с луком. Когда-то терпеть не мог этот лук, даже вид его вызывал тошноту, а теперь вот – жру без всяких. Радуюсь еще, что хоть лук нашелся.

– У меня мечта была, – тихим, доверительным голосом произносит Арбуз, – хотелось домой в девятнадцать вернуться. День рождения седьмого декабря… Вполне же могло получиться?

– М-да… Что делать… Как уж карта легла.

– А теперь, – не слыша меня продолжает он, – боюсь. Вдруг Новый год здесь придется встречать.

– Брось хрень молоть! Уволят.

– А вдруг что случится? – Арбуз смотрит на меня большими, девичьими глазами, взгляд его просящий, будто от меня что-то зависит. – Усиленную охрану введут или еще что придумают…

– С чего ее введут-то?! Кончай ныть. Давай лучше, – протягиваю ему кружку. – Уйдем, все будет нормально. Вздрогни!

– Сейчас…

Арбуз вскакивает с сидушки, суетливо подбрасывает в печи крупнонаколотые еловые поленья; из топок валит дым вперемешку с паром.