Обед сегодня можно назвать сносным. Даже, гляди, подобие салатика – натертая вареная свекла!.. На первое – щи из почерневшей, подтухшей капусты, сдобренные комбижиром. Комбижир – это такая странная штука, больше напоминающая пластмассу. Пока блюдо горячее, то есть можно, а чуть остынет – прямо во рту этот комбижир затвердевает, окутывает рот, глотку, точно действительно залили туда пластмассу; тогда пьешь кипяток кружка за кружкой, пока комбик в желудок не смоется. Страшная вещь!.. А вот второе сегодня радует просто – рис с тушенкой. Вот это нормалек! Хомут расщедрился, выделил тушенки из сухпая.

Свежее мясо – большущая редкость. Из отряда привозят его в среднем на неделю в месяц. Иногда присылают консервы, но тоже редко. В прошлую осень Хомут завалил выросшего бычка, а в этом году наша коровенка родила телку – оставили; свиней же еще не кололи – что-то они дохлые, как пудели… Помню, один раз мой дед Кудря пришиб прикладом запутавшегося в «системе» лося. Кудре, конечно, за это влетело, тем более что приклад вдребезги, но лося мы с удовольствием съели, и офицеры отхватили себе и своим домочадцам лучшие куски… Как-то зимой штабное офицерье приехало поохотиться на территории нашего участка. Лосей приволакивали одного за другим на «Буранах», складывали за гужбаном. Кажется, больше двадцати штук набили, тут же свежевали, жарили на вертеле окорока, прям как в фильмах о Средних веках. Нам от тех лосей тоже кое-что перепало… Изредка удается порыбачить. В озерах полно подлещиков, на спиннинг можно щук натаскать.

А вообще, если честно, хреново с питанием. Сажаем картошку сами на старом заброшенном КСП, сделали два парника для огурцов; в низинке у ручейка разбили капусточную делянку. Тот совхоз, где получали овощи раньше, вконец захирел, разорился, теперь там и за живые деньги ничего купить нельзя. Земля вокруг лежит бесхозная, одичалая. Но видно, что не всегда здесь всё так было… Когда выходишь по глубоким тылам – а это километров тридцать надо протопать, – много встречается остатков разрушенных финских хуторов.

Пелёхаешь, пелёхаешь – и вдруг, среди непролазной тайги, – поляна, заросшая кустами, мелким ельником, и стоит каменная стена дома, как сломанный зуб, а рядом с ней – кривые полузасохшие яблони, на которых висят маленькие, червивые, кислющие плоды. Говорят, без ухода культурные деревья постепенно возвращаются к состоянию их диких сородичей.

Есть такое странное, жутковатое место в тылах – «Дорога на дембель» его называют. Прямая, ровная, как по линейке прочерчена, тянется дорога неизвестно сколько км; наш маршрут по ней камушков пять. Начинается черт знает где и кончается тоже… На ней, на этой дороге, растет лишь мелкая, низенькая трава, почва и в ливни твердая; по обочинам насажены густо какие-то неизвестной мне породы деревья с прямыми стволами и тонкими ветками, торчащими не в стороны, а вверх, и листья узкие и толстые, не по-северному мясистые. Если задрать голову, увидишь – кроны деревьев смыкаются, почти переплетаются меж собой, создают над дорогой подобие арки. Поэтому даже в жаркие дни дорога в тени – идти по ней приятно, легко… И вот идешь, и то справа, то слева вырастают неожиданно и пугающе руины домов, сереют сухими скелетами заброшенные сады. Под мелколесьем угадываются некогда аккуратно нарезанные поля. И понимаешь, что попал в места, где процветала жизнь, по этой дороге тянулись, наверно, обозы с зерном, летали брички. Шумно было, а теперь висит тревожная, кладбищенская тишина… Страшновато и интересно становится, представляешь себя путешественником, набредшим на остатки погибшей цивилизации. А потом вспомнишь, поморщишься, как от неприятного, давящего груза: и мой дедушка, ветеран, персональный пенсионер, участвовал в уничтожении этой цивилизации, и было это, если вдуматься, не так уж давно. И ради чего разрушили, вытравили здесь жизнь, обезлюдили эти места?..

Но, хе-хе, к тому идет, что скоро финны начнут возвращаться; вот дождутся, когда у нас тут совсем все догниет, – и придут на землю своих предков, повалят обесточенную «систему», понастроят снова хутора. И заживут.

Сон, сон. Еще два часа сна у меня есть в сегодняшних сутках. Потом – боевой расчет, ужин и новые клочки службы и сна, работы, приемов пищи.

Выхожу из столовой, тщетно пытаясь выдавить отрыжку сытости. Орель, с обмотанной полотенцем щекой (видно, вконец законал его флюс), вяло трет шваброй пол в дежурке. За пультом дремлет Гурьян. Тихонько работает радио – приподнятый голос девушки объявляет условия очередного конкурса: «…Только десять слушателей, первыми позвонившие нам!..»

Поднимаюсь на второй этаж. Из умывальника (в зимнее время это еще и курилка) гнусаво тянется плач поющего Балтона:

Рядом с Балтоном Терентий и Муха. Они с тупой грустью смотрят на гитару, губы их дрожат, словно они хотят подпеть, но не смеют. У Мухи дымится меж пальцев окурок.

– Оставишь.

Он напоследок глубоко затянулся, передает мне жалкий огрызочек самокрутки. С жадностью наполняю грудь едким дымом тлеющих шерстинок, хлебных крошек, пыли и табака. В несколько тяжек с окурком покончено.

– Ладно, завязывайте, спать буду, – говорю, когда Балтон допел. – Пару часов пощемлю…

– А нам на фланги сейчас, – слезливо отвечает Терентий.

Муха заглядывает под скамейку – курево ищет…

В кубрике сумрачно и душно. Духота создает иллюзию, что не так уж здесь и холодно. Не раздеваясь, сняв лишь сапоги и ремень, бухаюсь на кровать.

Сначала всписк: «У!» И – тишина. Но его, секундного, хватает, чтобы вырвать меня из дремы. Лежу, промаргиваясь, жду. Представляю, что сейчас происходит в дежурке.

На стене на табло вспыхнул номер участка, и в тот же момент порвала спокойствие сирена. Если на основной «системе» сработка, то точно – в ружье. Есть еще внутренняя «система», несколько километров, – это там, где от основной до границы слишком маленькое расстояние, и дополнительный забор – лишнее препятствие для нарушителя – «яшки»… Гурьян, как опытный дежурный, тут же отключил звук сирены, чтоб лишний раз не нервировать людей, пошел в канцелярию докладывать. Там сейчас Вадик – начальник заставы – молоденький старлей. Уж он-то точно поднимет. Ретивый, сучара, поэтому и стал в неполные тридцать лет начзаставы. Да и Пикша тоже поднимает – выслуживается. Ему, конечно, обидно, что он до сих пор лейтеха, в сорок лет почти… Размышляю, постепенно обволакиваясь дремотой. Приходят на память слова детской песенки: «А пуговка не наша!» – сказали все ребята… Туту-ту-ту-туту… Четыре дня скакали, четыре дня искали…» И вот, теперь уже уверенно, плавно и на всю мощность динамиков, воет беспощадная сирена.