– Привет.

– Перевет, хочу котлет!

Боб – сейчас я ясно увидел и могу сформулировать – из породы мультяшек. Раньше их называли додиками, а теперь – мультяшки. Тонкий, гибкий, точно из каучука какого-то, вечно бодрый, с улыбкой на рожице. Кажется, сейчас подпрыгнет и, весело приплясывая, запоет: «В голове моей опилки. Не-бе-да!» Но на самом деле он не тупица. Ум-то у него дай бог, подвижный, цепкий, и он, чувствую, скоро займется делом. Бросит ненужный пединститут (от армии он уже откосил) и займется.

Сели на лавочку во дворе. На соседней лавочке старушки-соседки и парень из нашего дома, Феликс. Феля. Веселит старушек анекдотами про М. С. Горбачева, про Гайдара и его деда.

Феликс – четкий парень. Лет на пять меня старше. Я в детстве смотрел на него с восхищением, хотел быть таким же драчуном и сорвиголовой. Потом Феликса посадили за злостное хулиганство. После армии я снова увидел его. Сначала думал, что остепенился, может, стал инвалидом на зоне, но – нет. Днем Феля сидит во дворе, а по вечерам с сотоварищи доит коммерческие ларьки, магазины; недавно, по слухам, постреляли они милицейский пост в аэропорту, забрали оружие. Действуют, короче, как могут.

– Ну что скажешь, Боб?

– Нечего, Ромыч.

– Как так? – Я делаю вид, что изумлен. – Настоящему мужчине всегда есть что сказать!

– Давай закурим. – Боб вяло достал пачку «Бонда».

Закурили. Мир не перевернулся.

– Скучно…

– Да-а… – соглашаюсь. – Я вчера даже название придумал всему этому. Отгадай какое?

– Дерьмо? Говно?

– Я же говорю, что сам придумал. Все это называется – Загробье.

– Гм… Не оригинально.

Я обиделся. Почему – не оригинально? Мне так не кажется.

С соседней лавочки голос Фели, подражающий нашему недавнему руководителю:

– …А-а, так вот где собака порылась!

Это, наверное, конец очередного анекдота. Старушки захихикали, благодарно глядя на Фелю.

– Пошли пройдемся. – Боб безнадежно отбросил окурок.

– Пошли-и.

Прошли из конца в конец по центральной улице нашего города. Полюбовались, как спиливают облепленные пухом, толстые тополя в сквере. Теперь снова стоим возле моего дома. Вот и вечер…

– Ладно, Боб, пока.

– До завтра?

– Посмотрим…

Слежу с балкона за наступлением ночи. Мне нравится это время. Старое знакомое солнце, усталое, бредет за горы, оставляя в небе кровянистые пятна. Завтра оно вернется. Молодое и отдохнувшее и вновь обогреет землю и все, что ни есть на ней. Только тополям в сквере будет уже все равно. Рабочие в несколько бензопил валят их без разбора. Под самый корень. Кажется, я где-то в тайге, на лесоповале… Зачем уничтожают скверик? Я видел его с рождения… И никому не интересно, никто не обращает внимания.

Вдруг я пугаюсь. Воображение разыгралось. А если завтра солнце не вернется ко мне? Оно может заболеть, уснуть летаргическим сном, обидеться. Умереть. Просто сбежать. И что тогда?

И ранее я размышлял над этим вопросом. Тоже представлял, как будет. Даже стихи по этому поводу сочинил.

Нечто такое, по памяти:

Не совсем, конечно. Так, набросок… Да и если подумать – неактуально. Массы в переходный период мучаются другими проблемами. А солнце – что солнце?.. Завтра оно прибежит чуть свет, будить начнет, асфальт топить. И будет новый день. А потом снова вечер и очередная ночь.

Стою на балконе. И снова громко играет «Дорз». И Джим Моррисон кричит, рвется из клетки магнитофона. Шепчет, заклинает, хрипит. Вновь фактически сходит с ума. Бесконечно. Крылья угарного газа плывут по опустевшему городу. Внизу, в сквере, горят тревожно фары тяжелых машин, визжат бензопилы, поддерживая исповедь давно умершего англоязычного поэта.

Квартира пуста и прохладна. Я одинок, я готов испугаться…

Почти все как вчера. По большому счету – все так же. И позавчера мало чем отличалось. Сутки смыкаются, они как круги. Эти круги, сплетенные между собой, кличут жизнью. Огромная цепь, которая тоже постепенно сплетается в круг. Некоторые зажмуривают глаза, рвут цепь и выходят. Головою вниз, ногами вперед. Много таких смельчаков. И дело в том, что любой может быть на их месте. Быть как они. Самая малость – понять, озариться. Должно что-то произойти, взрыв какой-то внутри, чтобы порвать дорогую на первый взгляд, но поддельно драгоценную, хрупкую цепь. И тогда можно без страха встать на трамплин, зажмурить прозревшие наконец-то глаза. И – с моста в небеса.