Шрифт:
1995 г.
Семь процентов
И снова новый день. И снова будет все. И солнце зимнее, и ералаш. Походы, переходы, наступленья, затишья, стоны, бегство, плен. Душа внутри, а руки на душе. Трясутся руки, мешаются мазки. Глаза, слеза, игра… И снова, снова новый день. И снова будет все. И я стою. Сейчас пойду. Приду. Потом опять. Все ходят, думают, сквозят. Зачем рассвет, зачем бежать… Нет, без вопросов, только без вопросов. Пытаюсь бросить, обмануть, закрыться. Не так, и все опять не то. Не я, не все… И снова, снова, снова новый день. И снова будет все. И я бегу по солнцу, как по снегу. Хочу обнять, понять, ответить. Но, без вопросов, ради бога, без вопросов. Трясутся руки, мешаются мазки. Цвета́ не разобрать. И ничего уже не видно. Пятно. Огромное румяное пятно. Плывет, качается, смеется. И сзади, впереди, вокруг – море – моя Слишком Длинная Жизнь.
Глава первая
Как начинается утро
Эту ночь я провел на кухне. Мягкий толстый матрац, подушка и шинель-одеяло; очень удобно. Видел цветные теплые сны, но не запомнил их – зашуршали, забеспокоились крысы. Наверное, они хозяйничали здесь всю ночь, но я спал и не слышал. А теперь наступил перелом, пришлось открыть глаза и слушать возню. Одна крыса грызла картошку под раковиной, другая сидела на столе, собирала крошки. Нужно встать, включить свет, распугать их.
За окном густая синь раннего-раннего утра. Часов в квартире нет, точное время узнать нельзя, да и незачем. Мы уже давно перестали следить за ним, живем совершенно свободно. Какое сегодня число? Сколько сейчас – восемь или половина девятого? Какая разница… Заканчивается зима, это заметно, наступает новый день, это видно. Точнее не надо. Мы не торопимся. У нас своя, единственно возможная для нас жизнь.
Тихо, очень тихо поднимаюсь я со своей постели, пробираюсь к выключателю. Хлоп! Яркий свет залил кухню. Толстая сытая крыса сидит на столе. Перед ее мордой кусок хлеба. Притягивают черные разумные глаза, блестящая рыжеватая шерсть. Она не боится, она спокойно проходит между рюмок к холодильнику и спрыгивает на пол. Теперь хозяйничать моя очередь. И я ищу, что покурить. Вот в пепельнице есть неплохие окурки. Спичек нет, плохо. А, да, я вчера отложил несколько подмокших на подоконник. Вот они. Закурил. Сел на табуретку, потянулся. Хорошо…
Впереди день. Большой, необъятно большой день. И мы переживем его как надо. Главное – сейчас покурить, выпить капельку, посидеть, отдышаться. А потом будет, все будет.
Один окурок, второй, третий. Та-ак. В рюмках есть немного недопитого. Сливаю в одну. Граммов пятьдесят. Неплохо. Выпил, куснул хлеба. Вот так… Теперь можно взять этот листочек, ручку. Всегда есть чем замарать бумагу; в редкие минуты жизненных пауз мы занимаемся этим. Например, вот такое. Вчера, уже поздно вечером, мы брели по тротуару, часто падали поодиночке и все вместе. Почему-то не встречались патрули и нас не забрали. Я упал в очередной раз, упал на спину и увидел звезды. Как-то раньше я так подробно не разглядывал их, а теперь вдруг они в секунду ударили по глазам, и одна показалась мне особенно яркой, близкой до слез, родной. Захотелось туда, к ней, в тишину, в покой желтоватых пятнышек среди черной тундры неба. Меня кое-как подняли, мы двинулись дальше по грубым улицам изученного, сотни раз обхоженного города, мы говорили что-то, смеялись, пели, а звезды светили и светили нам сверху, и та звезда, что поразила мое хмельное воображение, тоже висела там, казалось, беззвучно звала к себе. А теперь, когда есть листок, ручка, необходимое одиночество и тишина, я фиксирую этот случай, как могу…
В зубах я чую старость и везде,
А голова тяжелая такая,
Хочу я улететь к своей звезде
И вот смотрю на небо не моргая.
Звезда все светит, светит вдалеке,
Одна из очень многих в каталоге,
И я стою с желудком налегке
И отрываю от асфальта ноги.
Не хочет звездочка меня к себе принять,
И, значит, зря я на нее молился,
И слезы капают, их больше не унять,
Теперь мне жаль, что я еще не спился.
Ведь лишь мечтою жил до этих пор,
Ведь даже в снах на небе я светился,
Теперь смотрю – на небе желтый сор,
Теперь жалею, что еще не спился.
Неплохое лирическое стихотворение вышло. И вот уже, могу сказать уверенно, день прошел не зря, и вчерашний тоже, – он дал пищу для творчества. Не зря, всё не зря… А теперь, теперь еще надо выпить. Придется заняться вычислениями, может быть, несколько для вас скучными, но необходимыми для меня.
Это Серегина квартира, точнее – его жены. Но жена с сыном уехала к родителям в деревню. Когда вернется, неизвестно. Пока ее нет, мы здесь…
Та-ак, сюда пришли с бутылкой. Вот она – «Русская». Потом появился сосед Витя с «Пшеничной». Выпили. Раскрутили Витю еще на одну; бегал Юрка. Так, что он купил? Эта, позавчерашняя, под столом; эти, у батареи, опустели совсем давно. М-м… И вот эту, последнюю, которую Юрка принес, мы и не добили. Значит, кто-то спрятал на похмелуху. Я лежал уже здесь, Витя срубился в зале, Серега и Юрка были за столом, они еще могли пить. Но этой последней нет. Холодильник я загораживал, шкафчик тоже. Ее унесли в зал или в туалет; может, спрятали под ванной.
И я начинаю планомерное прочесывание. На всякий случай осмотрел и то, что загораживал, когда лежал; проверил под раковиной, за мешком с картошкой. Пусто. Туалет, совмещенный с ванной, тоже не одарил… В прихожей? Могли сунуть в карман одной из висящих одежд. Пусто. Остался зал.
На раскладном диване спят Серега и Юрка. Вити нет, наверное, уполз домой. Это осложняет дело: мог забрать водку с собой. Но надежды я не теряю, ищу в серванте, ищу в тумбочке, копаюсь в куче грязного белья в шифоньере. Пусто, пусто, черт подери! И мои руки подергиваются, голова тяжелеет, тело разбивает, ломает невидимое мускулистое существо… Подступает похмелье.
Сел в кресло, взял голову в руки. Затих. Там, в крови, что-то ноет, тянет жилки, просит алкоголя.
– Серега, Юрка, – говорю громко, – пора! Хорош спать!
Оба они ворочаются, зарываются в подушки, стонут, а я толкаю их словами, заставляю очнуться.
– Давайте, пора дальше жить! Серега, Юрка!
– Сен, завязывай. Не ори, – стонут они и с каждым моим и своим словом шевелятся активнее.
И вот Серега, кряхтя, садится на диване, тянется, выдыхает. За ним и Юрка очухался.
– Где водка?