Однажды, уже совсем почти что взрослым, я должен был лететь из Геленджика в Москву, но не было билетов. А Мишка Глущенко, друг детства, служил тогда каким-то инженером в аэропорту на Тонком мысе. Не очень мне хотелось к нему обращаться, поскольку Мишка тогда уже сильно пил, но делать было нечего.

Я добрался до аэропорта, дал Мишке деньги, и он через пятнадцать минут вынес мне билет назавтра.

Тут же располагался небольшой павильончик, мы взяли по стакану «Кубани», потом и по второму. По счастью, подошёл автобус до Геленджика. Но Мишка вдруг сказал, что на сегодня у него работы больше нет и едет он со мной. Предвестие истины коснулось меня.

На автостанции в Геленджике тоже был павильончик. Потом мы вышли на набережную. Здесь павильончики располагались тесно, друг за другом. Мы додрейфовали до партшколы и прочесали те же павильончики уже в обратном направлении. Истина открывалась всё ярче. А что я мог поделать? Ведь я был должен за услугу!

Назавтра я зашёл проститься с Димой и рассказал вчерашнюю историю. Брови Димы красивыми тёмными угольниками взлетели на лоб, и глаза округлились.

— Ты… пил креплёное вино?!

В смущении развёл я руками, но после, очень желая хоть чем-то Диму утешить, прибавил к своему рассказу:

— Но знаешь, когда я всё же сдал Мишку на руки его мамаше и на полчасика прилёг, то ровно через эти полчаса раздался Мишкин зов. Он звал меня, стоя у нашего забора, и, знаешь, что он мне сказал? Он мне сказал немного даже жалобно: «А может, теперь сухинького?».

Потом Ия тоже врачом пошла в загранку. Первый приход её в Грецию заслуживает упоминания. Пароход пришвартовался в порту Пирей, и вот Ия сошла по трапу, несколько волнуясь: всё-таки впервые за границей и даже не в соцдемократической стране…

И вот Ия ступает на пирс и сразу слышит истошный южный крик на русском языке:

— Ийка приехала!

…К тому времени высланные в казахстанские степи геленджикские греки (все друзья Ииного детства и юности) получили возможность отбыть на родину предков, и вот — такая радость — они увидели свою, родную геленджикскую подругу. Так несоциалистическая Греция оказалась для Ии родной.

Как-то Дима приехал в Москву, и мы с ним (я и Вадька) ходили в Центральные бани. В отличие от Сандуновских, где бассейн имел прямоугольную форму, здесь он был поменьше и совершенно круглый. Вдоль мраморных ступеней, уходящих под зеленовато-голубую воду, стояли небольшие бронзовые фигуры обнажённых женщин, на которые мы, шестнадцатилетние и тоже голые, не могли не обратить внимания, немного беспокоясь. Чтобы прикрыть волнение, мы начали шутить и обратились к Диме: как он думает, а для чего здесь голые дамы поставлены? И Дима сразу же ответил:

— Для того, чтобы мужчины немного волновались и вели себя прилично.

Потом произошло несчастье. Где-то в Индии Дима подхватил тропическую лихорадку. Сначала ему скрючило пальцы рук, потом отказали ноги. Дима сидел на кровати, и у него были книги, телевизор, телефон и телефонный справочник.

К телевизору какой-то умелец приладил длинный толстый кабель, а на конце его имелся пульт с кнопками, чтобы Дима мог со своего места включать, выключать и переводить на вторую программу.

Конечно, удивительно, что Дима не потерял не только присутствия духа, но даже весёлости, обаяния и полного гостеприимства. Но мы не удивлялись, потому что знали Диму исключительно таким и никаким другим его себе не представляли.

Сидячая жизнь его была на удивление активна и даже плодотворна. К нему ходило множество людей — не с тем, чтобы навестить, а с просьбами, за помощью и за советом.

Дима брал телефонную трубку и медленно вливал в неё густую сладость великолепного своего баритона:

— Говорит доктор Парфентьев. Я бы попросил вас, друг мой, вот о чём…

И всё ему удавалось. Он устраивал чьи-то дела, давал советы, лечил и просто ободрял.

Когда Ирка с трёхмесячным Алёшкой осталась в Геленджике одна (мой отпуск в конце июля кончился), она нашла приют у Димы. Закончив утренние процедуры и захватив необходимое, она везла коляску на Приморскую и проводила там весь день. Иногда даже, оставив спящего Алёшку, спускалась к морю окунуться. Но не всегда всё проходило гладко. Чаще было, что ещё только приближаясь со стороны моря к обширному Парфентьевскому саду, уже слышала Ирка дикие Алёшкины вопли и скакала козой через кусты, а в доме обнаруживала Диму, покачивающего коляску и приговаривающего с доброй улыбкой:

— Ну что ты, дурачина? Смотри, как жизнь прекрасна! И перед женщиной нельзя так расслабляться!

Но вот они с Алёшкой пропустили день, ещё один, и Дима, когда они опять явились, спросил, почему два дня их не было. Ирка замямлила, что неудобно так всё время беспокоить. И Дима изумлённо поднял бровь:

— А разве дети могут беспокоить?

Потом возникли проблемы с Алёшкиным кормлением. Пришлось сдать на анализ молоко. Дима заинтересовался и, услыша результат, воскликнул:

— Среди коров ты рекордсменка! Не по надою, но по жирности продукта.