Шрифт:
Вообще писателей такого «ранга» обычно принимают директора издательств. На крайний случай годился и главный редактор. Виктор же Петрович этим политесом нимало не был озабочен и явился к тем, кто его позвал. В редакции знали, что и я довольно холоден к субординациям, потому попросили меня к ним зайти. Я на второй этаж спустился.
За самым дальним столом редакционной комнаты, у самой стены сидел тихонечко Астафьев, и походил он в этом положении на присмиревшего родителя, чей школьник-сын чего-то там нашкодил. Он вроде как пришёл на родительское собрание, приютился на задней парте класса и очень хочет, чтобы о нём забыли.
Я подошёл, мы поздоровались, я произнёс какие-то любезности, а затем спросил, какие, мол, у автора пожелания относительно размера гонорара. Дело в том, что к этому времени нарастающий процесс демократизации отменил незыблемые нормативы расчёта авторского гонорара, и нужно было на этот счёт договариваться. Ответ Астафьева на мой вопрос оказался таким:
— Это дело ваше. Что дадите, то и хорошо.
А в 1996 году издали мы в той же «Популярной библиотеке» ещё одну книгу Астафьева — «Так хочется жить. Повести и рассказы».
К этому времени как раз и появилась рыночная форма выплаты авторского гонорара: определённый процент от суммы реализации тиража по мере этой самой реализации. Я имел право первой подписи, и бухгалтерия чаще, чем к директору, приходила со всякими платёжными документами ко мне. Им так было проще, ибо я всегда был на месте и допускал к себе кого угодно и в любое время. И вот раз в месяц, а то и раз в квартал подписывал я денежные переводы на имя Астафьева в размерах, просто неприличных. Мне становилось всё более не по себе, когда я представлял, как от Москвы до Красноярска, через просторы нашей родины, идут этапом казённые гроши на карманные расходы писателя Виктора Астафьева. В конце концов я написал ему извинительное письмо, рассказал, что, может быть, скоро появятся у нас интересные книги и обещал что-нибудь достойное ему прислать. Отправил письмо, и на душе чуть-чуть полегчало. Я ведь помнил, как давным ещё давно Юрий Палыч Тимофеев мне внушал, что редактор должен досконально знать бюджет своего автора и больше всех заботиться о его благосостоянии.
Удивило меня, что Астафьев на письмо ответил.
А через два с половиной года, когда я уже был на свободе, явился вдруг повод опять мне вспомнить об Астафьеве. Вот я и вспомнил.
Из Москвы в Красноярск,
Академгородок
В.П. Астафьеву
20 ноября 1999 года
Дорогой Виктор Петрович!
Два с половиной года прошло, как я получил от Вас письмо — неожиданное, на кое никак не рассчитывал. Я ведь, если вспомните, Вам написал тогда, только лишь чтобы снять с души тяжесть: очень уж меня угнетали эти малоприличные суммы, что Вам переводило раз в месяц (или в квартал?) издательство за книгу «Так хочется жить» в серии «Популярная библиотека». Ответа я никак не ждал. До того ли Вам? Так мне казалось. А неожиданная радость всегда радостнее. Особенно тепло было от Вашего письма, потому что оно живое, написано от руки. Почерк Ваш трудноватый, но всё понятно, потому что за строчками слышен и Ваш голос.
Почему же всё это тогда же, сразу не написал? Сейчас и не припомню. То ли замот был, то ли рассеянность души. Простите.
Что же сейчас побудило? А вот что. Позвонили мне из неведомого издательства «Аванта-плюс», они готовят издание писательского словаря и предложили написать для них несколько портретов на А, Б и В. Я взялся за Астафьева и Бакланова. И вот, пока изображал на двух страницах Вашу земную и литературную жизнь, опять с Вами свыкся, нашёл Ваше письмо и ужаснулся: ведь я не только не написал Вам тогда, но и книги не выслал! Пытаюсь теперь хоть как-то поправить.
Издательство своё я оставил. Оно под руководством мудрого директора (из вечно молодых комсомольцев) вплыло в такое болото, что ловить стало нечего, осталось только догнивать. Слава Богу, что возраст подошёл у меня пенсионный. Ушёл, и всё тут. Кое-чем подрабатываю, зато — воля.
Шлю Вам две книги из придуманной мною серии «Русский Парнас» из своих запасов. Кроме этих, сделал я ещё Грибоедова и Козьму Пруткова, а Б. Сарнов великолепно собрал Маяковского (совсем по-новому). На этом серия и заглохла, поскольку молниеносной прибыли не давала, а учиться торговать мы не хотели, нам — чтобы сразу улетало и чтоб купить не каждый мог, как при советской власти.
Ваш «портрет», Виктор Петрович (по памяти нашей встречи в издательстве), кончается у меня так:
…За долгую свою писательскую жизнь не научился Астафьев одному: разговаривать с издателями. По достоверным свидетельствам, на вопрос о гонораре он всегда отвечает: «Это дело ваше, что дадите, то и хорошо». А когда один издатель засовестился малостью денежных переводов, отсылаемых «по мере реализации» книжки и послал извинительное письмо, Астафьев тут же ответил: «Да не беспокойтесь Вы и не переживайте об этой оплате… Ну, не модно, ну, не в кон. А что „в кон“? то не по мне. Ради „кона“ я и писать не стану».
Письмо своё кладу на печатные буквы — Вам легче будет читать.
Здоровья Вам, Виктор Петрович, и веселья сердечного! Того же и Марии Семёновне.
В. КабановНаписал я это и, слава Богу, снял грех с души. Как вдруг, месяца через полтора, вынимаю из почтового ящика…
17 января 2000 года
Дорогой Вячеслав Трофимович!
До того меня тронуло Ваше доброе письмо и приложенные к нему книги, что я сразу же захотел Вас как-то отблагодарить за сердечное ко мне отношение. В нашем недобром российском мире укусить, ранить, просто уязвить много желающих, особенно среди по-прежнему оголтелых Красных, но и добрые сердцем люди, слава Богу, не перевелись. Красные ж всегда зависимые, и сию зависимость, как хомут, сами на себя надевшие, не могут простить человеку хотя бы относительно независимому, собой и трудом своим распоряжающемуся, скалятся и хватают зубами за живое мясо оттого, что ты не с ними, не ешь подлый хлеб раба, всю жизнь кому-то прислуживающего [5] .
Алексея Константиновича Толстого я люблю давно, преданно и нежно, может, потому, что пел и декламировал: «Колокольчики мои, цветики степные, что глядите на меня, темно-голубые?..», еще не зная, что они принадлежат какому-то поэту, как пел: «Сяду я за стол да подумаю, как на свете жить одинокому?..», не зная, что строчки эти принадлежат Кольцову.
Я вырос в гулевой, драчливой и песенной деревне, Бог наделил меня цепкой памятью, и я с голоса, с праздничного застолья подхватывал и запоминал песни, еще не понимая, что их кто-то сочинил, придумал. Память эта помогла мне сохраниться и выжить, я к солдатчине был уже довольно начитан, кое-что знал наизусть, моим дружкам, окружению моему, то детдомовскому, то фэзэушному, то солдатскому, казалось, что я знаю и помню бездну всяких литературных творений, а знал-то я и запомнил в основном пакостливое, блатное и притюремное, однако ж помнил «Конька-Горбунка», и когда было невмоготу на фронте иль в госпитале в потемках, как начну бывало: «За морями, за лесами, за высокими горами, не на море, на земле, жил старик в одном селе…», так вот и друзей у меня полон двор и уж всякое ко мне доброе расположение — кусок хлеба отломят, раненого не бросят, вот и на днепровском плацдарме, где мне подбили до слепоты правый глаз и наполовину отшибли память, кто-то спас меня, засунув в лодку. Может, по веленью Божью, а может, литература спасла.
Она и до се мое спасение, а не только работа, хотя пишу я сейчас мало, за стол сажусь редко, очень меня подорвал летом инфаркт, от которого до сих пор не оправился. Собираюсь в Подмосковье на леченье с осени и не могу собраться, не <нрзб> оставить в одиночестве больную жену.
Еще раз благодарю Вас, кланяюсь и желаю доброго здоровья.
В. Астафьев5
А ведь и это о том же, чего никак не хотят у нас принять: что ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ СВЯЩЕННА И НЕПРИКОСНОВЕННА. Только это даёт человеку свободу. Неважно, роскошные это палаты или ветхая землянка с разбитым корытом.
Часть четвёртая
ИМЕНА И ЛИЦА
Только лишь один простой перечень славных имён занял бы сотню самых убористых страниц…
Юрий КовальМой перечень славных имён не занял бы такого пространства. У Юры был великий дар общения с людьми, талант любви и дружбы. В его орбите существовало невероятное множество лиц, и у многих — многих! — из них жила в душе тайная уверенность, что именно он-то (она) и есть самый близкий человек для Коваля. И я был тоже — самый близкий.
Мой же перечень лиц совсем невелик. Это даже не перечень. Ведь в нём не будет и десятой доли тех имён, что так или иначе для меня добром и радостью отозвались. А те, что есть… Я их не отбирал. Просто несколько беглых произвольных воспоминаний отчего-то легли на бумагу.
Дима
У нашей геленджикской тёти Веры (Веры Авраамовны Юшко) были две дочери: Ия и Марина. Отец их Александр Поярков обретался где-то здесь же на Кубани, но уже давно был ни при чём. Тётя Вера изредка его упоминала, но исключительно с язвительной усмешкой.
В Краснодаре, во время войны, будучи шести-семи лет, я больше дружил с Мариной, поскольку Ию оккупировал прибывший из Казани Дима, а младшая Марина ещё оставалась свободна. Марина была высокая, красивая и сильная казачка семнадцати лет и любила меня, что мною принималось как обычное для нормальных людей состояние. Мы с Мариной ходили изредка в кино. На «Сестру его дворецкого» я не попал. «Тётка Чарлея» тогда гремела, но это видеть тоже мне не удалось. Но что-то всё-таки я видел, но не запомнил, потому что эти первые впечатления стёрло иное кино. Там не было живых людей и животных, а такие, знаете, как будто нарисованные, но лучше, чем живые. И они, конечно, двигались и говорили. Помню очень пластичного тигра.