Шрифт:
А что касается «Мини-истории», то рукопись так у меня и оставалась. Хранил я её дома. Носил в издательство. Пытался всё же соблазнить дирекцию на её издание. Но «Бутылка в море» туго продавалась, поэтому мои корыстные, но нерасчётливые коллеги о Сучкове уже и слышать не хотели. В 1997 году в новой серии «Русский Парнас» подготовил я издание Козьмы Пруткова, где в именной указатель (он у меня назывался «Указатель достославных имён») поместил несколько миниатюр Сучкова из неизданной «Мини-истории» — о Державине, Гнедиче, Хераскове. И о самом Сучкове тоже написал: «В течение пятидесяти лет он был профессиональным писателем, а первая и единственная скромная книжечка его вышла в 1991 году в издательстве „Книжная палата“. Незадолго до смерти».
Потом в издательстве были переезды, ремонты, варварские эвакуации архива… И дома были перестройки. И не знаю, как это случилось. И где случилась пропажа? Искал я, искал, а — нету «Мини-истории». Пропала книга, как сказал бы Некрасов. Кое-что из наследия Сучкова, переданного мне Федот Федотычем «на будущее, на случай» — на месте. А «Мини-истории» так и нету. Дома у себя я уже не ищу. А издательства и самого теперь нету. И не знаю, что хуже: безвозвратная пропажа рукописи или то, что попала она в нечистые руки?
Вот несколько из того, что у меня осталось. Извлечения, к примеру, из записных книжек Федот Федотыча:
Слепить, изваять, вырубить в материале — не значит ли это: вытащить изображаемого из смерти?
Как только появилась эстетика классицизма, так он, классицизм, и скопытился.
— Вы готовите повесть для ЦеКа или для читателя?
— Для тех и других. У нас морально-политическое единство.
Я не помню периода в жизни России, который не назывался бы переходным.
Если бы с Властью можно было разговаривать, как с живым человеком, я бы сказал ей: «Когда художник захлёбывается от дифирамбов в твой адрес, будьте бдительны, мадам!»
Это было не головокружение от успехов, а опьянение от возможности миловать и наказывать по своему усмотрению.
Когда я был подконвойным, мы всё поглядывали, помнится, с надеждой на опускающееся к горизонту солнышко. Проклятый труд вот-вот кончится, и нас поведут в зону.
А в прошлом, более прошлом, чем лагерь, отчим с тоскою следил за опускающимся светилом: не успеем, мол, справиться с копнением, за ночь сухая трава отсыреет, и может пойти дождик.
И сейчас: не успею оглянуться, на носу вечер. Не знаю, когда закат. А потом — вот она, полночь. И почти ничего не сделано, никакого продвижения вперёд за длинный, как вечность, и коротенький, незаметно промелькнувший нелагерный день!
Совесть — не оружие, а путеводитель художника, она — составная часть таланта.
Не рукопись, говорю по-евангельски, а каждая судьба есть бутылка в море.
Господи! Извини меня за неверие в Твою силу…
Вот стал болеть Федот Сучков, пошли больницы. Одна, вторая, потом ещё одна. Я принёс ему в палату свежий номер газеты с его небольшими рассказами (после книжки на него обратили внимание не только органы, даже телевидение приезжало), вручил газету, но пробыл недолго, а на другой день, 19 ноября 1991 года Федот Федотович Сучков умер.
В Бога Федот Федотович не веровал, чем огорчал иных своих друзей. У него, наверное, было какое-то своё, иное устройство мира, иное понимание жизни и смерти. Как человек европейской цивилизации он не отрицал, конечно, ни Бога, ни Христа, а в стихах мог приблизиться к Богу. Только он спорил с теми, кто Бога ему навязывал. Он был здесь, среди нас и среди всей человеческой истории совершенно свободным и самодостаточным человеком. Федот Федотович и в последние, больные дни не грустил, чему я был свидетель. Уныние вообще было ему не присуще. Да он бы с ним до смерти и не выжил. А так, с веселием сердечным, и дожил Федот Сучков до своего назначенного часа:
Ведь с каждым днём всё легче, легче моя дырявая сума. …………………………………………………… И я иду с прямою выей, с поднятой к небу головой, счастливей всех, себя счастливей и самому себе конвой!Федот Федотыч, привет! До встречи.
Венедикт Ерофеев