А год спустя военный министр Египта генерал Абдель Хаким Амер на встрече в Москве с Хрущёвым, Булганиным, Микояном и Малиновским скажет, что «в 1956 году, когда большое количество добровольцев в вашей стране изъявило желание оказать Египту помощь, мы не были готовы использовать её».

Ай, ай! Как интересно всё могло бы обернуться.

В те времена человек с десятилеткой был ещё в армии редкость. Поэтому и взяли меня сразу в штаб. Штабная крыса ефрейтор Хрищанович, правда, сказал, что надо бы проверить мой почерк: приказы по полку писались исключительно пером! Мне продиктовали фразу, я записал, Хрищанович взглянул, пришёл в кошмарный ужас, а начальник штаба полковник Марин по прозвищу Чапай всех успокоил:

— Ничего. Распишется!

И стал я буквы не писать, а рисовать. И так поставил новый почерк — с кудряшками и выкрутасами. А к лету меня за самоволку выперли из штаба в батальон.

Тут хлебнулось мне лиха. Остальные всю зиму учились боевым искусствам, а я овладевал пером. Граната оказалось тяжёлой, лететь далеко не хотела. А на носу инспекторская проверка.

Должность моя — заряжающий, самая низшая в танке. Привели меня в парк. Посмотрел я танк вблизи, руками потрогал. Слазил внутрь. Внутри танк мне аптеку напомнил. Чистота — аж страшно! Каждый винтик до блеска оттёрт, тонко смазан и бумажкой вощёной обёрнут. Мой наводчик Шедько объяснил:

— Вот пулемёт, это твой, вот пушка, вот так открывается затвор, вот гнёзда, здесь будут снаряды, вот твоё место. Всё понял?

Я подумал, что понял, и сказал, что — да, понял. Да и как не понять, если я — со средним образованием, а наводчик Шедько ограничился семилеткой! Конечно, я понял.

Когда прозвучала команда «экипаж, к машине!», я содрогнулся: что будет? А вокруг почему-то все были спокойны. Невозмутимый, как всегда, стоял в сторонке наш ротный, капитан Калюжный, спокойно и просто, пока не раздалась команда, стоял мой экипаж. А я, как я стоял?

Сейчас я вижу нас со стороны. На опушке леса перед невидимым ночным полигоном, на чёрном фоне сосен стоим мы четверо в танковых шлемах, в комбинезонах, увешанные автоматами, пистолетами, подсумками, противогазами… Невысокого роста стройный красавец Фадеев, наш командир; длиннорукий приземистый механик-водитель Ваня Драч; безбровый гигант Шедько, наводчик, и я — обезумевший от полной неведомости предстоящего, юнец с тонкой шеей, болтающейся в широком вороте гимнастёрки, как пестик в ступе.

— Загрузить боеприпасы!

Кидаемся к снарядным ящикам, и ребята взлетают на чёрную глыбу, наш танк, наш Т-54.

— Заряди пулемёт, — шепчет мне на ухо командир.

При загрузке боеприпасов заряжать не положено, по условию задачи мы должны заряжать на ходу, но Фадеев понимает, что на ходу я не успею. В темноте ковыряюсь в затворе, куда-то сую ленту… Неужели он будет стрелять?

— Зарядил, — говорю я, сам в это не веря.

Снаряды уложены в гнёзда, Фадеев докладывает, инспектирующий смотрит на секундомер.

— Экипаж, к бою!

Опять взлетаем наверх и проваливаемся в башню. Сидим, как в ореховой скорлупе. Фадеев принимает команду по рации, что-то командует нам, Драч запускает двигатель — грохот, лязг, всё трясётся, одним словом — ад. Я съезжаю с железного стульчика размером с фуражку и не знаю, за что ухватиться.

— Заряжай!

Но я не могу. Если я оторву руки от каких-то выступов, то ни за что не удержусь на сиденье. Всё-таки отрываю руки, бьюсь головой о железо и начинаю выламывать у пушки затвор. Он тоже железный, не поддаётся. Фадеев откуда-то слева и сверху протягивает руку и вмиг открывает затвор. Я вгоняю снаряд. Фадеев затвор закрывает.

— Огонь!

В голове что-то лопнуло, череп наверно расколот, из него валит дым… Дзинь-ля-ля! Падает гильза.

— Заряжай!

О, господи… Я не мешаю Фадееву. Он заряжает.

— Огонь!

Всё сначала. Когда ж это кончится?

И тут происходит нечто ещё более страшное. Наш танк раскололся. Кто-то разрезал его на две части по горизонтали. Танк распадается. Верхняя часть уползает вправо. Нижняя — влево. Я нахожусь посередине. Нужно выбрать какую-то часть, иначе меня разорвёт пополам. Отчаянно оглядываюсь на Фадеева. Он спокойно приник к окуляру. Крутая спина Шедько воплощает собой спокойствие. Я поджимаю ноги и съёживаюсь на сидении: будь что будет! Меня несёт вправо, влево — и всё остаётся на месте. Я цел, танк цел, стремительно мчимся дальше. Потом я узнал, что мы просто поворачивали башню.