Шрифт:
Все отстрелялись. Настаёт моя очередь. Я ползу вниз, вперёд к пулемёту. Вижу мигающий огонёк — это цель. Навожу. Команда! Я жму… и — о, чудо! — пулемёт начинает стрелять. Значит, я его всё-таки зарядил!
Вы не поверите, но я даже попал, поразил-таки цель!
Мы отстрелялись отлично. Наводчик Шедько тут же получил краткосрочный отпуск, а весь экипаж, включая меня, — благодарность.
Прошло много дней, и меня признали. Я стал как все, и был этим счастлив. Осенью Фадеев кончил службу. Я не забыл его. Ни в танке во время стрельбы, ни после — я не услышал от своего командира ни слова укора.
А через полгода меня обратно выдернули в штаб, но уж теперь — по линии кормления полка, где я познал суть котлового довольствия, назначение продаттестата, таинство сутодачи и способ нормированного перевода её на сухой паёк.
Двадцать первое марта
Когда мне исполнилось двадцать лет, я купил бутылку вишнёвого ликёра, десять пирожков с повидлом и пачку сигарет «Друг». Двадцать лет казались мне этапными и хотелось как-то значительно отметить этот день.
Мы пошли с Володей Сарычевым в секретную часть, где он служил старшим писарем. В святая святых, куда не могли входить даже офицеры штаба, мы разложили снедь и устроили тайную вечерю.
Это было прекрасное время. Я был тогда глуп беспредельно…
Мы пили потихонечку ликёр, я силился ощутить значительность события, а Сарычев рассказывал удивительные истории из жизни на гражданке.
Он был часовщиком и зарабатывал много.
Среди молодых два враждебных течения исключали друг друга: стиляги и хулиганы. Сарычев не совмещал их, он переходил из одного в другое по настроению. У него были две формы: галстук с пальмами и ботинки на толстом каучуке принадлежали стилягам, белое кашне и хромовые сапоги — хулиганам. Он мог через день менять облик, манеры, вкус. Это был удивительный человек. Теперь таких нет…
Он был высок и страшно сутул — почти горбатый, с длинными большими руками и впалой грудью. Лоб маленький, заросший, глазки и переносица — провалившиеся, а вялые губы выпячены, как будто он всё время говорил: «Ну, щто ты, падла!» Он всегда хихикал, и довольно мерзко. В общем, мы подружились.
Сарычев ещё на целине прославился изумительной ленью. Заставить его что-нибудь сделать было так же трудно, как чем-нибудь удивить. Он всё знал и всё видел. Весь мир был мура. На целине было довольно хлопотно с вопросом гигиены: умывались в пруду, стирали там же. Сарычева никогда не мучил ни один вопрос. Умывался он редко. А когда стало холодно, вовсе перестал. Два месяца не прикасался он к воде. Потом в Таллине узнали, что у него всё тело покрылось фурункулами. А тогда смеялись и спорили, сколько он продлит этот пост. Кто-нибудь спрашивал, почему он не моется, и Сарычев отвечал: «А почему у тебя в носу две дырочки?» И хихикал.
Сарычев презирал всех. Он хихикал надо мной, но был мне приятель.
Мы сидели в секретной части. Мы растворялись в блаженстве.
Сарычеву было лень доставать в городе водку. Он пользовался только солдатской чайной. Все знали, что Сарычев ходит туда после обеда. Прямо из столовой он шёл в чайную, съедал батон и банку сгущённого молока. Иногда здесь можно было купить в лимонадной бутылке подкрашенную водку. Аппетитная Валя давала её не всем: она рисковала местом. Сарычев водку не получал, он не был знаком с Валюшей. Он не был общителен. Его общество осталось в Москве, и Сарычев спокойно сделал перерыв на три года.
Мы не захмелели. Мы не могли захмелеть от одной бутылки ликёра. Но Сарычев впал в лиризм. Я не знал, что, когда мы разошлись, он надел мундир и ушёл в город. Он пил водку и буянил на вокзале. Его задержал патруль. Самовольной отлучки и пьянки вполне хватило, чтобы выпереть его из штаба. Все думали, что в батальоне он пропадёт. Но через месяц от него избавились: откомандировали в гарнизонную комендатуру. Теперь он сам ходил патрулём.
В комендатуре люди жирели и развращались. Сарычеву не грозило ни то, ни другое. Он просто перестал покупать батоны, ему хватало комендантского приварка. А развратить его было нельзя. Даже сам комендант гарнизона капитан Гуськов в этом смысле не годился ему в подошвы. Зато капитан Гуськов был деятелен. Его знал и ненавидел весь город, потому что город был мал и его жизнь переплеталась с жизнью военных. Двумя годами раньше, когда мы ещё не были в армии, свершилась страшная месть: солдаты поймали где-то жену капитана Гуськова и обрили ей голову.
С Сарычевым я теперь почти не видался. Через полгода он нашёл у себя какую-то болезнь, прошёл чистилище, и его комиссовали. Больше я о нём не слыхал.
Это был мой единственный гость в день, когда мне исполнилось двадцать лет.
Приготовление к новой жизни
Славка! Славка!
Здравствуй мой дорогой Славка. Мало сказать, что я жму твою руку. Я обнимаю твои могучие солдатские плечи.
Здравствуй, мой искренний Славка.
Сволочь ты такая, и я тоже большая сволочь. Плохо мне сейчас, Славик, плохо мне и тяжело, потому что нет у меня настоящего друга. Нет как нет. Как глупо тогда мы с тобой поссорились, как глупо эта ссора испортила тебе несколько лет жизни. Ведь если бы не было этой ссоры, учились бы мы, пожалуй, вместе. И вместе бы делали дела. Писать я почти ничего не пишу. А если и пишу, то пишу так, чтобы нельзя было наплевать на меня и разорвать моё сердце. Когда я напечатал «Дождь» (ты его помнишь?), меня же совершенно смешали с грязью. То есть народ, так сказать «толпа», приняла рассказ довольно хорошо. Некоторым он очень понравился. Это меня радовало. Но люди, мнение которых я сдуру, по наивности, ценил выше других, буквально наплевали мне в рожу. Я помню, ты тогда очень меня поддержал, когда сказал, что тебе рассказ понравился.
После этого, Славик, я постепенно скатился, потому что рассказ я писал от чистого сердца и с чувством… Это всё же моё чувство, и мне оно важно…
Я не знаю, могу ли я и буду ли я писать. Но мне кажется, что не писать я не могу. А в общем, пусть всё идёт к дьяволам. Мне хочется лишь покоя. Покоя душевного…
Мне не хватает тебя, человека, который сказал бы: «Юрка, да брось ты. Всё в порядке!» И протянул мне «петушка».
С горя занялся я рисованием. Поступил (у нас там, в ин-те) на курсы рисования (вторая специальность). Увлёкся и увлекаюсь до сих пор. Снова и снова жалею, что нет тебя. Ведь из тебя бы, пожалуй, вышел толк в этом деле.
Плохо и плохо мне, Славка, и писать я кончаю. И писать я буду теперь тебе чаще и интересней.
Прости меня за безалаберность.
Твой, если нужен кому-нибудь,
ЮрКовальКонечно, я в ответ ему писал. Но что писал, не знаю. Не каждый же, подобно мне, сохраняет почти любой исписанный клочок бумаги. Юрке это было не нужно. Он жил плотоядно, шёл вперёд и вперёд, всё пробуя на цвет, на запах и на вкус, пока не прошёл свой Остров Истины. Я же всё сохранял и накапливал. До будущих времён.
Вот эти будущие давно и наступили. А я всё ещё — между Юркиным Островом голых женщин и Островом большого вна.
Больше трёх лет не было меня, а Юрка всё обо мне хлопотал: