С целины нас вывезли в начале ноября. На грузовиках тронулись к железной дороге, и нашим прощальным взорам открылся предсмертный пейзаж: громадные и бесконечно уходящие за горизонт бурты пшеницы, принакрытые снегом. А после нас там никого уже не оставалось.

Теперь мы ехали с комфортом. Мы даже не поверили глазам. Нам подали состав из новеньких, только что заведённых тогда цельнометаллических вагонов. Там над нижними полками сияли узкие продолговатые зеркала, а для взбирания наверх имелись аккуратные, в размер ноги, ступенечки. Никто из нас не вспомнил даже, что в поездах бывают одеяла и матрасы — так было хорошо. К тому же мы получили деньги — солдатское довольствие — по тридцать рублей за два последних месяца плюс семь махорочных.

Пять месяцев мы жили на биваках, последний месяц при морозе, и вот — тепло, светло и сухо, над головою крыша, а за окном мелькают перелески. Мысль потекла игриво. И сразу вспомнилось, что через день седьмое ноября. На какой-то станции два орла слетали с вещмешками в магазин. В других взводах учуяли и тоже полетели. Учуяли и из других вагонов. Потом учуяло начальство.

У нас в купе, считая боковые полки, кроме нас с Фридрихом расположились Юра Панкратов, Мишка Дудин, Толя-краснодеревщик и Витя Берёзкин — народ солидный, хорошо известный.

К нам подсели — наш командир взвода сержант Виктор Груздев и замполит колонны старший лейтенант Воскресенский. Поговорили дружески и попросили водку сдать. Мы поклялись, что нету.

На полустанке поезд стал, и пронеслась команда:

— Эше-ло-о-о-он… строиться!

Мы выстроились в две шеренги лицом к составу.

Начальник эшелона, наш славный капитан Мешковский, прохаживаясь взад-вперёд, повёл издалека, сначала вообще о дисциплине, потом о дисциплине во время следования к месту назначения… А на подножках заметна стала суета. Сержанты так и сновали: в вагон и из вагона. Наконец начальник эшелона принял знак и перешёл к серьезному предмету. Предметы тут же вынесли и начали публично разбивать об рельсы.

На землю сыпались стеклянные осколки, звенел чугун, летели брызги aqua vit’ы, мешаясь с горькими слезами бьющих и смотрящих…

Когда мы вернулись в вагон, сразу подняли нижние полки. Наше купе было первым от входа, и в багажных отделениях под полками вместо багажа насыпан был уголь. Уголь был весь изрыт. Но наша водка хранилась не там.

Поэтому через некоторое время к нам снова явились.

— Отдайте по-хорошему!

— Так мы ж вам говорили, — нету!

— А этого не может быть: у вас — и нету. Ведь всё равно найдём!

А праздник тем временем наступил. Только праздновать было нельзя. Мы сидели, приклеившись к полкам, с невинными мордами и в глубокой тоске. Ждали ночи.

Но поздним уже вечером они нашли. Нашли как-то странно. Явились вдруг снова и безо всяких разговоров прямо прошагали к заветному месту. И — всё.

Когда мы уже подъезжали к Таллину, старший лейтенант Воскресенский подсел к нам и сказал на прощанье:

— Ладно, скажу, как нашли… Вы ещё молодые, вам служить и служить… Надо знать. Запомните: в каждом полку, в каждой роте, во взводе есть всегда человек, от которого всё узнаётся.

— Кто?! — возопили мы.

— А вот этого не скажу. Может быть потом, в Таллине, на прощанье.

Но и в Таллине он не сказал.

А тогда, ближе к ночи, Миша Дудин склонился ко мне и шепнул, и я вышел в тамбур. Наша водка — двадцать бутылок — была надёжно упрятана между железных стенок отопительного котла. Изымать их оттуда было неловко, и в самом низу, на почти недоступном дне две бутылки остались.

Нам, самым избранным, досталось по семьдесят граммов. И всё же на душе чуть-чуть полегчало.

А наутро, с облегчённой душой, прямо здесь, в эшелоне, записался я добровольцем в Египет. Ведь это был ноябрь пятьдесят шестого. Империалисты не захотели отдать Египту родной его Суэцкий канал. И мы не остались равнодушны. Впрочем, я не очень-то разобрался, что там такое, но если зовут добровольцев, как я могу не пойти?