Тут подъехал генерал Ермолов и приказал артиллерийскому офицеру повернуть дула орудий на мост. Гляжу, а офицер-то этот — „милашка“ Фигнер, собственной персоной! Тут генерал ему громко так командует: зарядить картечью и палить по обозам!

Ничего себе, думаю, неужто по своим палить начнут? А генерал что-то шепнул Фигнеру на ухо, да ка-ак гаркнет: „Пальба первая!“. Стрельбы так и не было, но обозники мост вмиг очистили.

Теперь вечер. Темнеет. Почти половина неба покрылась ярким заревом. Это горит Москва! Горит во многих местах. Днём был виден только чёрный дым. Теперь же в той стороне полыхает огромный огненный столб.

„Французы нерасчётливы, — сказал мне А. — Зачем они жгут наш прекрасный город? Странные люди!..“

Жду А. на лавке у избы, на воротах которой написано „Главнокомандующему“. А. пошёл просить адъютанта Кутузова, чтобы его сиятельство принял его немедленно. Долго не возвращается, значит своего добился.

Пойду-ка я… к окошку поближе… Конечно, нехорошо подглядывать… но когда ещё самого Кутузова так близко рассмотреть доведётся?»

— Битте, мой мальчик, битте!

Руслан оторвался от мелко исписанных страничек и восхищённо оглядел накрытый стариком стол: печёная обугленная картошка, хлеб и полный чайник крутого кипятка. Благодарно улыбнувшись радушному хозяину, голодный Руся проворно подсел к столу. Он торопливо надкусил горячую картофелину и с полным ртом промямлил нечто похожее на «данке шён».

Однако мысли о сестре не давали ему спокойно заняться едой. Толком не прожевав, Руслан соскочил с места и принялся вышагивать вокруг стола, возбуждённо размахивая надкусанной картофелиной и сумбурно пересказывая старику прочитанное.

Карл Фридрихович слушал внимательно и не перебивал. Он смотрел то на самого Русю, то на картофелину в его руке, и всё вздыхал. Периодически старик отщипывал кусочки хлебного мякиша и задумчиво отправлял их в рот. Пережёвывал он хлеб сосредоточенно, с меланхолическим выражением лица.

— Нет, вы только послушайте! — И Руся, быстро заглотив оставшийся кусок картошки, схватил блокнот и торопливо забормотал:

«Рассказывают, что уходя из Москвы два батальона московского гарнизона, вливаясь в отступающую мимо Кремля главную армию, уходили с музыкой.»

— Чего? — Руся аж поперхнулся. — Бред какой-то.

«Какая каналья велела вам, чтобы играла музыка?» — закричал Милорадович командиру гарнизона. Тот ответил, что по уставу Петра Великого, когда гарнизон оставляет крепость, то играет музыка. «А где написано в уставе Петра Великого о сдаче Москвы? — заорал Милорадович. — Извольте велеть замолчать музыке!»

— А, ну, теперь понятно… — усмехнулся мальчик. — Ладно, это всё, конечно, интересно, да только… Короче, подробности — потом, — заявил он. — Главное, что мне надо знать — это где и с кем она сейчас. — Он нахмурился, лихорадочно листая блокнот.

— Об этом и так можно догадаться, — тихо ответил ему Шрёдер. — С поджигателями, разумеется. С теми, друг мой, кто схватил и раздел французика Виньона. И десятки других его собратьев… э-э-э… в покое не оставил.

Руся скептически поджал губы. Луша — диверсантка? Он в сомнении покачал головой. Нет, на неё это совсем не похоже. Впереди всех на лихом коне — это в её стиле, не зря же она в армию напросилась, но чтоб нападать из-за угла? Не такой у неё характер.

Ответ, видимо, был у него в руке, оставалось дочитать его до конца. И он снова склонился над страницами, испещрёнными тонким шариковым стержнем.

Руслан читал записи сестры, и ему казалось, что он видит всё описанное своими глазами.

Вот Луша. Сидит у избы. Замёрзла, видно — ёжится, дует на покрасневшие пальцы. Вот она приподнялась на завалинку, прижала нос к окошку.

В просторной избе главнокомандующего натоплено. За дощатой перегородкой у печи стоит походная кровать. Грузный старик в расстёгнутом мундире сидит на широкой лавке у стола, устало ссутулившись. Это сам его сиятельство князь Михаил Илларионович Кутузов…

Скрипнула дверь. Кутузов тяжело поднялся, неторопливо приглаживая встрёпанные седины. Адъютант пустил в горницу прихрамывающего молодого офицера, и скрылся в сенях. Офицер, испросивший встречи с главнокомандующим с глазу на глаз, вытянулся, вперив восторженный взгляд в старого полководца. Он почтительно поклонился в знак приветствия.

— Что тебе надобно, друг мой? — спросил Кутузов, пристально глядя на юношу.

На смуглых скулах уланского поручика зажёгся румянец. Он ответил несколько витиевато, но решительно:

— Я желал бы иметь счастие быть вашим ординарцем во всё продолжение кампании и приехал просить вас об этой милости.

— Какова же причина такой необыкновенной просьбы?

Поручик с жаром рассказал о случившемся. О незаслуженном оскорблении. О том, что родился и вырос в военном лагере. О том, что любит военную службу со дня своего рождения, что готов кровь пролить на благо отечества. И вот, репутация храброго офицера позволяет ему надеяться…

Последние слова вызвали на спокойном лице главнокомандующего лёгкую усмешку. Поручик в замешательстве умолк. Кутузов снисходительно ждал, когда улан закончит свою речь.