А как? Двое стражников затолкали его в темный подвал, это были судебные стражники, а не какие-нибудь краинские крестьяне-паломники, которые больше буянят, чем творят зло, это были усатые мужи с лицами в шрамах, несомненно, бывшие солдаты, с такими сам черт не шутит; наверху – Штольцль и Штельцль, здесь эти двое в шрамах, дело может кончиться плохо, если не улизнуть, но как? Он поскользнулся, наступив на гнилое яблоко, отовсюду воняло плесенью, гниющими фруктами, репой, капустой. Снаружи дверь закрыли на засов, значит, не было замочной скважины, и это было хорошо, но один из стражников встал у самых дверей, и это было плохо, исчезало преимущество в виде отсутствия скважины. Под потолком оказалось маленькое оконце с деревянной решеткой, ее можно было бы выломать и выползти наружу, если бы не солдату дверей. Глаза привыкли к темноте, в помещение проникало немного света, он нашел корзину и, поставив ее под оконце, влез на нее, оконце выходило во двор, где женщины-странницы чистили котлы, пахло подгоревшей фасолью, среди женщин прохаживался этот одержимый, этот рассказчик из Птуя, он что-то кричал и размахивал палкой. Симон видел и окна замка, в какой-то миг ему показалось, будто от одного из них отшатнулась Катарина. Что будет с Катариной, если он убежит? У него сжалось сердце от мысли, что ей придется стоять перед этими двумя чертовыми отродьями и перед этим подстерегающим ее зверюгой Михаэлом, но если он тут останется, не слишком ей сможет помочь, прежде всего нужно выбраться отсюда, в конце концов, Катарина находится здесь среди своих, ее знают крестьяне из села у церкви святого Роха, здесь и священник Янез, ничего плохого с ней не случится, может быть, если его здесь не будет, это облегчит ее участь, ее скорее простят, и вообще все замнется. Сначала нужно убежать, а потом уже думать, что можно сделать для Катарины, для них обоих, впервые он стал размышлять о будущем, он и представить себе не мог, что они с Катариной никогда больше не будут вместе, найдется путь, способ, ведь цель оправдывает средства, однако сначала нужно убежать из этого мерзкого, затхлого подвала в Ленделе. Но как? Сумка осталась наверху, нож тоже, он не хотел его применять, но можно было бы пригрозить, испугать им стражника, чтобы совершить побег; придется идти пешком, он подумал об их славном муле и понадеялся, что ему подвязали к морде мешок с сеном, так что он сейчас жует его, как жевал маргаритки на той, ах, на той поляне, где они были тогда с Катариной, разговаривая о прекрасном в жизни. Он сел на пол, прислонившись спиной к стене, и смотрел на оконце под потолком, за которым постепенно наступал вечер. Я не в тюрьме, подумал он, это не тюрьма, это заплесневелый подвал в Ленделе, из которого я скоро выберусь. И вправду это была не тюрьма, с тюрьмой он еще познакомится, а пока его ангел, ангел Господень, был к нему достаточно благосклонен, хотя он и находился в затруднительных обстоятельствах, а вокруг замка в Ленделе шелестели подозрительные крылья. Симон слушал пение паломников во время вечерней мессы: Марииия, – стонет весь народ, – Марииия, помоги нам. Наступил час молитвы, его молитвы, он опустился на колени среди этих раздавленных яблок, прочитал «Отче наш» по-латыни, потом призвал на помощь свои богословские знания и заговорил понятными словами: помоги мне, Господи, как Твой ангел помог в тюрьме Петру, помнишь ведь, ангел Твой вошел к нему, и свет осиял темницу, он толкнул Петра в бок, пробудил его и сказал: встань скорее! [74] Пусть толкнет меня в бок Твой ангел, о Господи, пусть скажет: надень пояс и сандалии, как он сказал Петру, закутайся в плащ и ступай за мной, сделай, чтобы и я вышел отсюда, как Петр, последовавший за ангелом, думавший, что видит призрак, а на деле это был Твой ангел, перед которым отпирались все двери. Потом Симон просил Господа отвратить от него дьявольских компаньонов Штольцля и Штельцля, молился и о Катарине, чтобы она была стойкой в нужную минуту, чтобы в сердце ее был покой и чтобы она была тверда в ожидании того мгновения, когда они снова встретятся, он молился о них обоих, чтобы пути их снова сошлись – где-то в Баварии или какой другой стране, чтобы им была дарована милость жить вместе, как они это умеют.

Священник Янез Демшар терпеть не мог смуты в душах своих странников, он сидел в комнате и пил вино, ему следовало что-то сказать в своей проповеди, он уже много выпил, потому что плохо чувствовал себя в обществе судей этого края, на священника Янеза от выпитого вина уже напала икота. Янез пьян. Он знает, что должен что-то сказать о состоянии душ паломников, потому что все сейчас об этом думают. Ради этого они отправились в путь: – Дорогие мои, так важно состояние души, status animae,сколько раз я говорил вам об этом. Ик. Нет ничего более несомненного, чем наша будущая смерть, и нет ничего более неопределенного, чем час ее прихода. Но не бойтесь, ик. Нам по-прежнему остаются наши вечерние мессы. Остается наша вечерняя молитва. Тысячу лет так молились наши предки. Тысячу лет каждый вечер, после того как проходил день, они сознавали, что с этим днем прошел и день их жизни, нашей жизни. Огонь, у которого мы греемся, на котором варим пищу, мясо, овощи, – угасает. Угасает день, свеча, угасает наша жизнь. Поэтому мы молимся: Солнце зашло, будь милостив, Создатель, пошли нам покойную ночь, отгони злого духа, отгони все зло, все ночные страхи. Призови в наш сон мирных ангелов, пусть нам ночью не снятся те, кого мы боимся: крылатые змеи, псоглавцы, бесы, мчащиеся вместе со свиньями в реку, – все наши грехи, которые пробуждаются во снах и живут в них по ночам. О милосердный Отец, отгони от нас всю эту нечисть, об этом просит Тебя служитель Твой Янез и все остальные, ведь мы думаем так же, как думает тот, кто ежедневно перед восходом солнца берет в руки книгу, читает свой требник: На дом Давида и на жителей Иерусалима изолью дух благодати и умиления, и они воззрят на Него, которого пронзили, и будут рыдать о нем, как рыдают об единородном сыне, и скорбеть, как скорбят о первенце. [75]

И вы, странники, чего вы боитесь?

Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы, и Отец наш небесный питает их. Неужели вы менее достойны, чем они? Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя бы на один локоть? И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут, но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них. Если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, неужели он не оденет еще лучше вас, маловерные? Итак, не заботьтесь и не говорите: «что нам есть?» и «что пить?» или «во что одеться?». Потому что всего этого ищут язычники и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду ВО всем этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды его, и это все приложится вам. Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день будет заботиться о своем, довольно для каждого дня своей заботы. [76] Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас. Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими. Потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их… [77] Семь таинств, исповедь, причастие… Вот дароносица, в ней лежат святые дары. Вы знаете, что это величайшая святыня, тело Его. Видите, врата в Святая святых открыты.

Священник Янез собрал последние силы и сказал:

– Итак, вручите души свои Всемогущему Богу, Сыну Его Иисусу Христу, благословенному святому Иоанну Крестителю, святым Петру и Павлу и всем святым на небесах.

Так говорил священник Янез, и он действительно так думал, хотя язык у него уже распух и заплетался, с трудом выговаривая эти нелегкие слова.

После вечерней мессы Симону Ловренцу принесли еду – естественно, котелок с подогретой обеденной фасолью. Но и стражнику у дверей не дали ничего лучшего, хотя, в отличие от Симона, получившего кувшин с водой, стражнику поднесли большой кувшин с вином. Симон слышал, как он глотает – бульк, бульк, бульк – и посудина опустела. Он потребовал еще, кричал через двор своему товарищу-стражнику: дайте еще вина, еще вина, но так и не получив ничего, с ругательствами сам отправился за вином. Симон смотрел, как он, спотыкаясь, шел через двор по направлению к широко распахнутым воротам замка и оттуда – в сторону освещенных окон в селе, он видел, как, шатаясь, стражник погнался за их бродячим псом, хотел его пнуть, ударить ногой по голове, но промахнулся и чуть не упал. Теперь его долго не будет, настолько долго, что Симон этого солдата в шрамах больше никогда не увидит, так же, как и солдат – Симона. Он вернется только утром, с разболевшейся головой, и даже не заглянет в погреб, сядет у дверей и уснет. В погреб он зайдет лишь около полудня, когда славные юристы города Ленделя пожелают продолжить допрос, но тогда, как нам известно, в подвале окажутся только растоптанные яблоки, заплесневевшая репа и капуста, обо всем остальном около четырех часов утра позаботится Амалия. Да, кто бы подумал, Амалия стала добрым ангелом, эта маленькая женщина с пшеничными волосами, с глазами неопределенного цвета, с невыразительными чертами лица; ее предназначение было помогать людям, и было желание это делать. Она внимательно следила за тем, что происходит у подвала, но прежде всего за тем, что творится с Катариной, на которую градом посыпались насмешки, она видела, что Катарина стояла у окна, а внизу народ весело потешался над ней. Катарину она любила – неизвестно, почему и с каких пор, скорее всего, с того времени, когда они вместе бродили по лесу. С первой же минуты Катарина прикипела Амалии к сердцу, а сейчас она была в затруднительном положении, из которого не могла найти выхода, была беззащитна, нуждалась в помощи, ведь обычно человек любит того, кому может помочь. Сейчас Амалия могла помочь Катарине, спасая Симона, она знала, что Катарина будет ей благодарна. Итак, часа в четыре утра она, как тень, проскользнула через двор и далее, прокралась вдоль стены здания до двери, ведущей в подвал. У двери она немного постояла, всюду было тихо, только время от времени слышался смех или стон Магдаленки, и Амалия отодвинула засов. Она не толкнула Симона в бок, темницу не осиял свет [78] – просто потянула его за руку, и они вдоль стены направились к воротам; сумка, – шепнул Симон, Амалия возвела глаза к небу – что он еще затевает? Но все же прошмыгнула в сени, дверь в судебное помещение была не заперта, на скамье преспокойно лежала кожаная сумка Симона, все шло так гладко, что она едва могла этому поверить. – Воздай тебе Бог! – шепнул Симон. – А сейчас беги, – пролепетала Амалия. – Скажи Катарине, – попросил Симон. – Беги, – задыхаясь, проговорила Амалия.

Он бежал за домами вдоль села, вызвав истошный собачий лай, за окном какого-то дома он увидел пьяных крестьян и среди них обоих стражников, они резались в кости, лампа освещала снизу их побагровевшие лица; он помчался через поле, и темная громада замка, где властвовали Штольцль и Штельцль, осуждавшие кого-то за crimen bestiale,оставалась все дальше и дальше у него за спиной; в конце пространного поля он, запыхавшись, остановился, – Катарина, – сказал он, – храни тебя Бог, мы скоро увидимся.

К утру он был уже далеко от Ленделя; он шел по лесной опушке, может быть, как раз по той самой, по которой во сне бродила растревоженная душа Катарины. Он на свободе, а Катарина сидит па воде и хлебе, жаль ее очень, но как он мог остаться, чтоб с этими людьми рассуждать о грехах и добродетелях, о распутстве и свободном браке, как смог бы он этим людям, этому смешному и в то же время опасному трибуналу объяснить, что случилось у них с Катариной, если он не может это как следует объяснить себе самому: он оказался словно в ловушке, о какой раньше ему ничего не было известно, и ни в одной книге, ни в одной проповеди, говоривших о любви, и только о любви, не было ничего о том, что сейчас сдавливало ему грудь, когда он думал о Катарине, сдавливало так сильно, что он несколько раз останавливался и подумывал, не вернуться ли назад, пусть даже в это странное судилище. Он преодолел на земле огромные расстояния, чтобы наконец найти такую естественную простоту, простоту отношений двоих, которые посредством обычных слов и движений делали возможным полное единение. От того костра паломников до ложа поправившейся от болезни Катарины, в пробуждениях по утрам, в гладкости ее кожи и выпуклостях тела, в распущенных волосах, в утренней улыбке, в утреннем умывании, когда она опустила до самых лодыжек рубашку, прикрывая свою наготу, в ее взгляде, устремленном куда-то вдаль, за горы, назад, к своему дому, – во всем этом была близость, самое естественное положение всех вещей, которое могут определить и наполнить смыслом только двое, только двое в своей неожиданной, дополняющей друг друга взаимности… Ну зачем же так заумно, бакалавр Ловренц? – в любви, просто в любви, не той, что в книгах, а в той, у которой есть запах и вкус, плоть и кровь, от которой человека захлестывает счастье, радость, вся красота природы. И как обычно бывает в таких состояниях, мгновение спустя он уже терзался, представляя себе Катарину, стоящую там, где вчера стоял сам, перед этими трясущимися подбородками, багровыми лицами, между перекрещивающимися взглядами – выразительными, двусмысленными, на что-то намекающими, и при этой мысли его облил холодный пот. Он снова остановился: я должен вернуться, должен вернуться. Он вернется и еще раз скажет: у него была ужасная бессонница, и эта женщина его вылечила, теперь он может спать, и теперь он решил изменить свою жизнь. Паломничество его уже достигло цели. Не существует причин, которые могли бы воспрепятствовать их соединению, никаких решений принимать не нужно, Симон Ловренц в здравом уме со всей ответственностью заявляет, что причиной их отношений был он, это он ее уговорил, и он будет за все отвечать. И сейчас он торжественно объявляет, что у него по отношению к Катарине, дочери управляющего имением, вдовца из долины близ церкви святого Роха, серьезные и честные намерения: как только он освободится от своих обязательств и получит соответствующее разрешение от своих прежних предстоятелей, он соединится с ней перед Богом и людьми на всю жизнь, ибо и она решила связать с ним жизнь до конца своих дней. Все это было бы прекрасно, но невозможно – ничего подобного нельзя было заявить этим судьям, Михаэлу и Дольничару. Он сжал зубы и продолжил путь.

Около полудня он подсел на подводу; его спросили, куда он направляется. – В Кельн. – Ох, это далеко, и в Вестфалии повсюду войска, проходят они и здесь, тащат с собой свои пушки, свое интендантство и своих проституток, а сами они, возчики, едут в Ландсхут, до этого города могут его подвезти, жаль подметок, хорошие у него сапоги, в Ландсхуте у них жены, торговки овощами, один из них завтра поедет туда, второй повернет обратно, а на подводе их сейчас уже несколько человек, целое общество, и они выпьют пива у Витмана. Потом они рассуждали о ценах на кислую капусту и сало, вдали показались крыши большого города. Катарина была все дальше, она все еще в Ленделе? Или, может, странники уже отправились в путь? Покачивающаяся телега, равномерный шаг лошадей, их широкие крупы, спокойный размеренный разговор крестьян – все это убаюкивало, навевало сон, но мысли Симона сразу же возвращались к прошедшей ночи и к предстоящему дню, который должен принести спасение, и если не этот день, то один из следующих. Он не знал, в чем будет это спасение, во всяком случае, оно не вырвет с корнем нечто такое, что не является злом – ах, вы, мысли ученого схоласта, когда же вы угомонитесь! – что не является злом и что было между ними – нет, это противоположность злу, и должно же прийти спасение – их встреча, а не разлука. Ведь подобно тому, как эта ночь перетекла в утро, а утро – в день, так и они – он и Катарина, Катарина и он – естественно соединились, перетекая друг в друга, душа в душу, тело в тело. Женщина, которую он две недели тому назад еще и не знал, как не знает этого города, в который входит, женщина, проснувшаяся этим утром в замке далеко отсюда и подошедшая, вероятно, к окну, и он, ее мужчина, оба они и то, что существует между ними, независимо от того, где они, как далеко друг от друга, все это свидетельствует о том, что ничего не надо вырывать с корнем, что здесь соединяется нечто естественное с естественным, нечто уже предопределенное, и что злом явится разрыв, а не их соединение, ибо единение – это любовь и ничто иное, это только разновидность той любви, ради которой они идут к золотой кельморайнской раке.

В Ландсхуте он бродил по улицам, пока его не одолела усталость. Он постучался в ворота доминиканского монастыря, большого здания на окраине города, его не радовало, что это доминиканцы, он знал их еще по ту сторону океана, да и по эту его сторону, в Лиссабоне, но что было делать, где-то он должен был найти хоть немного покоя от мыслей, одолевавших его и оставлявших после себя болезненные отметины. Он не сказал, что раньше был иезуитом, что он патер и схоластик, избегая множества вопросов, которые последовали бы за таким признанием, он просто сказал, что идет в Кельн, и тут он не солгал, что отстал от группы, с которой странствует, и сейчас просит добрых братьев, сынов святого Доминика, разрешить ему переночевать у них; хорошо, сказал брат доминиканец, это святой путь, хотя, ой, ой, какой еще долгий, и войск немало на этом пути. У нас достаточно места, – сказал он, – дадим вам комнату, а точнее, келью, увидимся на вечерней молитве, без этого нельзя. – Разумеется, – сказал Симон, – без этого нельзя.