Перед отъездом в область Тапе, прежде чем он увидел Рио-Пиратини и простился с Санта-Аной, не зная, что прощается с поселком навсегда, супериор Иносенс Хервер пригласил его к себе для беседы.

Отец Хервер стоял у окна, глядя в сад, где одиноко работал брат Пабло, и даже не оглянулся, когда вошел Симон. Симону захотелось, чтобы отец Иносенс своей слабой рукой крепко прижал его к груди, как в тот раз, когда Симон впервые появился в Санта-Ане. Тогда ему показалось, что он удостоен особой благосклонности супериора потому, что они родом из одних и тех же краев, видели одни и те же леса, одни и те же люблянские улицы, и каждый из них в свое время ходил по тем же коридорам люблянского коллегиума, вероятно, и отец Иносенс Хервер, когда был еще Эрбергом, стоял в том же приделе Франциска Ксаверия в церкви святого Иакова, может быть, и его повлек за собой дух и пример этого решительного баска? Кто знает, что привело его в domus probationum? [93] Он был из богатой и знатной краинской семьи, и жизнь у него могла бы сложиться иначе, чем у Симона Ловренца, сына подданного турьякского графа; сейчас они оба живут одинаково, оба равны и едины в бедности и подчинении ордену, хотя отец Иносенс его предстоятель; на какой-то миг Симону захотелось, чтобы супериор по-отечески его обнял, как сделал это тогда, когда Симон только приехал в миссионы, и ласково проводил его в путешествие к какой-то далекой реке – к Рио-Пиратини.

– Значит, вы решили действовать, – сказал супериор холодно, по-прежнему глядя в окно, – вам нужно физическое напряжение, риск, а знаете ли вы, что вблизи поселка Сан-Мигель уже небезопасно? Вы знаете это, патер Ловренц? – Он не сказал ему «Симон», хотя обычно обращался: патер Симон. – Вы боитесь ожидания, не переносите неопределенности, не так ли?

– Если мы не позаботимся о стадах, может возникнуть голод, – ответил Симон и подумал: он вообще не взглянул на меня.

– О чем вы говорите, патер Ловренц, вы же знаете, как обстоят наши дела. Вы ищете спасения там, где его нет, а в себе не хотите его больше искать, патер Ловренц.

– В правилах написано, что каждый член ордена должен найти способ своей деятельности.

– В правилах? – Отец Иносенс отвернулся от окна, но все еще не взглянул на Симона. Он подошел к столу и положил руку на книгу. Симон увидел, что это за книга: «Regulae Societatisjesu» [94] .– В правилах написано и многое другое. Мне сообщили, что вы, патер Ловренц, усомнились в распоряжении генерала ордена, вы ведь знаете, что мне об этом сообщили?

– Знаю, – сказал Симон и хотел еще что-то добавить.

– Молчите, – закричал супериор своим слабым голосом, – лучше молчите! Вам известно, что на следующий день после того, как было написано письмо провинциалу Барреде и супериору Штробелю, генерал Франсуа Ретц умер? Можете не отвечать, я знаю, вам это известно, и знаю также, что вы объяснили это, как необразованный мужик из тех краев, откуда вы приехали, вы сказали, что это перст Божий, что-то подобное сказали… нет, не надо ничего объяснять, молчите! А что же Игнасио Висконти, новый генерал, он как? Им тоже овладел злой дух, что же, новый генерал тоже ошибается, как по-вашему, патер Ловренц? Ну, скажите.

– Вы сказали, чтобы я молчал.

– И это лучше. Когда вы говорите, все получается еще хуже, так уж лучше молчите. Вы молчали, когда с вами заговорил провинциал Штробель. И после того, что вы сейчас сказали, действительно вам лучше молчать. Вам нечего сказать, ваши слова – это то же самое, что и молчание: непокорность.

В комнате стало тихо, только из сада доносились удары мотыги и издали – крики индейских детей: патер Гонсалес закончил с ними занятия по катехизису. Супериор взял с полки бутылочку, в спиртовом растворе плавали какие-то растения, Симон засмотрелся на эти аккуратно расставленные ряды флаконов с лекарственными напитками и настоями, было известно, что супериор увлекается такими вещами. Отец Иносенс осмотрел бутылочку, откупорил ее, понюхал и твердой рукой поставил на стол.

– Херба матэ, – сказал он, – вы ведь знаете, что его называют иезуитским чаем, а я докажу, что он годится еще и на кое-что другое, а не только для питья… Я сам его с большой охотой глотаю по утрам, это хорошее слабительное… А вы, патерЛовренц, пьете херба матэ?

– Пью.

Теперь супериор взглянул, наконец, на Симона: – Куда вы уставились, – спросил он, – вы что, не можете взглянуть мне в глаза? Чего вы вдруг так заинтересовались моими бутылками, ведь это вас ничуть не занимает.

– Не знаю, о чем идет речь, reverendissime. [95]

– Ах, оставьте это reverendissime. Вы прекрасно знаете, в чем дело. Только подумайте: епископу из Асунсьона, который приезжал к нам на Троицу, какой-то доминиканский патер сказал… он сказал, что сами они, доминиканцы, domini canes [96] ,белые псы Господни, чем они и гордятся, а иезуиты… сказал он, черные волки, и вовсе не Господни. Я не мог поверить… человек не может поверить, сколько яда разлилось между нами, ведь все мы служители Божий, понимаете? Нет, ничего вы не понимаете, на нас клевещут, будто мы хотим обладать высшей властью, такой властью, как в парагвайских землях, они говорят, и тут можно только посмеяться, будто в наших владениях здесь спрятано огромное количество золота, они говорят, будто мы хотим владычествовать над людьми также в Испании, Чехии, Австрии, Польше, России, да, также и в Риме… будто сами не знают, кто имеет высшую власть – это Всевышний, они утверждают, будто мы в индейцах, которые сейчас сопротивляются им, желая, чтобы мы здесь остались, воспитали рабскую преданность… преданность, конечно, но не рабскую, верность Евангелию, а рабами их хотят сделать именно они, патер Ловренц… не надо кивать… я знаю, вы тоже так думаете, они превратят индейцев в рабочих, в рудокопов, сделают их поистине скотом, заставят работать по двенадцать-пятнадцать часов, как работают рудокопы в Австрии, дорогой патер Ловренц, мы сквозь все бури перенесли дух святого отца Игнатия за океан, прошли леса и пустыни, построили города, школы и храмы Господни, участвовали во многих войнах, а теперь мы кто? Черные волки?

– Все это, преподобный…

– Ах, оставьте это «преподобный», я знаю, что вы думаете – что правы мы, а не наши клеветники. Почему же вы тогда сомневаетесь, ширите сомнения, если знаете, что наше дело правое?

– Я вообще не сомневаюсь, но все же… я прибыл сюда в числе последних, и теперь мне уезжать в числе первых? Под давлением насилия… бандейранты, паулисты железными палками ломают индейцам кости, в Сан-Мигеле молодому гуарани отрубили руки, двадцать человек связали, как скотину, и увели на работы в рудники… Гуарани будут сопротивляться, они не покинут эти земли, будет страшное восстание.