Вот уже десять минут, как я с ним разговариваю. За все это время он не произнес и двух слов. Улыбается, прячет глаза — и только.

— Почему не вышли на поверку?

— Так, — односложно говорит он.

— Надо встать, когда разговаривает старший!

— Не хочу…

Вокруг нас сгрудились ребята. Они с любопытством смотрят на меня и ждут, как я поступлю. У одних в глазах сверкает восхищение васиной непокорностью, но большинство смотрит на него осуждающе. Слышится чей-то негодующий шопот:

— Встань, Васька, чего ты?..

— Если ты не встанешь и не объяснишь, почему не был на поверке, — получишь взыскание.

Вася вскидывает голову и смотрит на меня, словно проверяя, серьезно я говорю или нет. Впервые вижу его глаза: они синие-синие, смотрят испытующе, с тайной боязнью. На какую-то долю секунды в них мелькает растерянность, но она сразу же сменяется холодом. Густые ресницы прикрывают васины глаза, он снова улыбается и только едва заметный румянец на щеках выдает недавнее его волнение. Прежним безразличным тоном Вася говорит:

— Ну и ладно…

— Хорошо, — отступая, но решив дать понять Васе, что уверен в своей победе, произношу я. — Только советую тебе подумать…

Из комнаты выхожу медленно. Нет, не так равнодушен ко всему этот Бутенко. Когда я сказал о взыскании, он испугался. Но почему он не встал? Из ложного чувства мальчишеского удальства, из желания покрасоваться перед товарищами? Наверное. Но как это все случилось?

На поверке мне доложили, что учащийся Бутенко не вышел в строй. Я послал за ним дежурного, который вскоре возвратился и доложил, что Бутенко не подчиняется. Это было уже серьезным нарушением дисциплины, требующим моего вмешательства. Я поспешил в комнату четырнадцатой группы и увидел Бутенко, сидящего на кровати и читающего книгу… Я снова и снова перебираю в уме ход нашей беседы. Случай с Бутенко встревожил меня. В чем же все-таки дело? Раньше он был аккуратным, дисциплинированным, никогда никаких нарушений за ним не замечалось… Что-то, видимо, случилось. Но что?

В училище Бутенко появился неожиданно. Пришел, спросил директора и сказал:

— Хочу поступить к вам учиться…

На вопрос о родителях ответил, что он круглый сирота, что ни матери, ни отца не помнит. Когда спросили, чем занимался до этого, односложно бросил:

— Работал… В колхозе…

Всем нам понравился этот высокий, скупой на слова юноша, с мягкими, красивыми чертами лица. Зачислили его в группу электрослесарей, к мастеру Александру Николаевичу Сидорову. С первого же дня Александр Николаевич был от Васи в восторге. Послушный, ловкий, схватывающий все на лету, он обнаружил задатки хорошего слесаря. Да и преподаватели не могли нахвалиться успехами Васи. Ему поразительно легко давалось то, что другим казалось невозможно трудным. Его фамилия не сходила с Доски почета. Секретарь комсомольской организации училища Василий Гусаров начал готовить его для вступления в комсомол. И вдруг этот случай!

…Я сижу за столом, напротив меня — Бутенко. Я знаю, он приготовился выслушать длинную, скучную нотацию. Лицо у него хмурое, напряженное. Глаза устремлены на «Тройку» каслинского литья, но вряд ли видят ее. Я перехватываю его взгляд и спрашиваю:

— Нравится?

Бутенко не понимает вопроса, глядит на меня, молчит. Я повторяю:

— Нравится тебе, Вася, эта статуэтка? Хорошо сделана?

— Хорош-ш-шо, — выдавливает из себя Вася и снова хмурится.

Как бы не замечая его вызывающего вида, я продолжаю все тем же дружеским, спокойным тоном:

— Я знаю, Вася, что ты хорошо рисуешь. Не поработать ли тебе для нашего красного уголка? На первом плане можно изобразить лошадей, в гривах у них ленты, на дугах — колокольчики, а кругом — метель. Летит эта тройка, ничто ей не страшно… Чтобы чувствовалась в ней сила… Знаешь, у Гоголя в «Мертвых душах» есть лирическое отступление про птицу-тройку? «Летит мимо все, что ни есть на земле, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства». Тройку эту Гоголь сравнивает с Россией. Превосходная картина получится. Попробуй… Краски и холст мы купим…

На лице у Васи — смятение. Он совершенно не ожидал такого оборота дела.

— Конечно, разрешить тебе работать над картиной можно только тогда, когда ты признаешь свою ошибку и исправишься. А то ведь что получается: ты совершил дисциплинарный проступок, а получаешь как бы поощрение. Так не годится…

Теперь уже Вася вовсе растерян. Куда делась его невозмутимость! Глаза блестят, щеки полыхают румянцем, руки беспокойно гладят статуэтку:

— А что я такое сделал? — вдруг выпаливает он и смотрит на меня широко открытыми глазами.

— Ты не выполнил приказа…

— Так я же — не солдат, — краснеет Вася.

— Знаю. И я не командир. И боевой обстановки у нас нет. Но, тем не менее, все мы находимся на фронте мирного труда. И дисциплина у нас должна быть железная… Ты понял меня?

— Понял…

— Ну и как же ты смотришь на свой поступок?

Вася молчит. Слышно только тиканье часов на столе. В коридоре осторожно, на цыпочках, проходит дежурный. Вася шмыгает носом, опускает голову и, почти топотом, говорит: