— Не балуйся, Иван Григорьевич. Хочешь по-хорошему — поговори с папашей еще. Уступи в чем. Ведь он постарше.

— Уступи? — Торопчин недовольно шевельнул густыми бровями. — Ну, нет. Верно, у папаши твоего характер чугунный, но и я не из осины вытесан. Ему, черту, только палец дай…

— Не выражайся! — Клавдия горделивым движением вскинула голову, и сразу лицо ее чем-то напомнило лицо Ивана Даниловича. — Коли отец — черт, выходит, и дочь — чертовка. Вот тебе и весь сказ!

Выговорив залпом эту фразу, девушка повернулась и пошла вдоль стойл, решительно ступая стройными и крепкими, обутыми в грубые сапожки ногами, изгибая стан под тяжестью подойника.

Ушла и не обернулась.

— Так. Незавидное твое дело, Иван Григорьевич, — попытался пошутить сам над собой Торопчин. Но слова прозвучали совсем не шутливо. Грустно и искренне прозвучали слова.

Постоял еще немного и медленно побрел к выходу, провожаемый густыми, как бы сочувственными вздохами и просительным мычанием коров.

Вышел на улицу. Долго оглядывал сбегающую к реке улицу села, повеселевшую от весеннего солнца, украшенную легкими пушистыми дымками, тянущимися из труб.

Около его дома Торопчина окликнула немолодая, но статная и как-то по-особому уверенно-неторопливая в движениях и в разговоре женщина — звеньевая Коренкова.

— Поймала, наконец, — заговорила она, ласково оглядывая Ивана Григорьевича удивительно синими глазами, не постаревшими даже от паутинной сеточки морщинок. — Звал?

— Еще как! — у Торопчина лицо повеселело. — Приказал строго-настрого, чтобы нашли мне знаменитую бригадиршу Марью Николаевну.

Коренкова, довольная похвалой, рассмеялась.

— Может, и была знаменитая, да вся вышла. Ну, веди, коли так, домой. Мы ведь с тобой не суженые, чтобы у плетня разговаривать.

Они не спеша направились к дому.

— Хочу, Марья Николаевна, тебя под суд отдать, — сказал Торопчин уже в горнице, снимая дубленку и шапку.

Коренкова, не раздеваясь, присела на стул. Только шаль скинула на плечи.

— Под су-уд! — От удивления у женщины вскинулись брови. Она не сразу поняла, что Торопчин шутит.

— Ясно. Почему без боя сдала позиции?.. Бригаду свою оставила.

— Ах, ты вот про что! — Коренкова помолчала, перебирая пальцами бахрому шали.

Потом подняла голову и взглянула на Торопчина уже не так ласково. Даже вызывающе.

— Это уж вас, фронтовиков, спросить надо. Захотели, видно, женщин обратно до горшков обернуть. Только не выйдет. Я и на звене себя оправдаю почище, чем ваш Шаталов на бригаде. Он — медаль, а я — орден получу! Вот запиши мои слова для памяти. Уж очень к месту вышло постановление. Есть для чего колхозникам потрудиться.

— Безусловно. Только… дело ведь тут не в орденах и медалях. Надо, чтобы люди поняли самую суть.

— А то не понимают! Думается, по буковкам разобрали. Сам ведь ты и собрание проводил. Только одно плохо. Говорите-то вы иногда складно, а поступаете кое-как. Вот почему премии урожайным, звеньям за прошлый год не выдали?

— Видишь ли, товарищ Коренкова… — Торопчин под осуждающим взглядом женщины даже смутился.

— Засуху опять помянешь, — не дала ему та закончить. — А я так понимаю — особенно надо было отметить, раз человек и природу перехитрил своим старанием.

— Знаю, все знаю. — Торопчин на несколько секунд склонил голову, но сразу же опять повернулся к Коренковой. — Больше такого не будет. Всыпали уже кое-кому за подрыв. А сейчас установка иная: чтобы прямо с весны все на работу вышли. Все до одного. Об этом сейчас не только мы с тобой, а и в области, да и в Кремле люди беспокоятся! Все ЦК партии на тебя, Марью Николаевну Коренкову, надеется.

— Этим не шути, товарищ Торопчин, — строго и взволнованно сказала Коренкова. И невольно подняла взгляд на висящий над столом портрет. Еще раз повторила: — Не шути… У меня вот здесь и так кипит все, когда смотрю, что Данилыч сотворил с моей бригадой.

— Хорошо. Очень хорошо! — сказал Торопчин.

— Чего же тут хорошего? — Коренкова взглянула прямо в глаза Торопчину, и очень неласково. — Я за знамя три года с Брежневым боролась, а они его враз промотали. Работнички боговы!

— Хорошо! — вновь, почти весело повторил Торопчин и подвинулся ближе к Коренковой. — Правильно, что до сих пор бригаду своей считаешь. Думается мне… что будешь ты, Марья Николаевна, опять бригадиром.

— Та-ак, — И по голосу Коренковой, и по каким-то мелким ненужным движениям рук было видно, что женщина глубоко взволнована. — Прости, Иван Григорьевич, за грубое слово, но к его давно припасла. Не колхозом таким людям заправлять, а телят пасти!.. Да и то не на открытом месте, чтобы не разбежались от таких пастухов. Понял загадку?