Васильку не хотелось просыпаться: еще роса не скатилась и солнце не ласкало. А шмель все ворковал и нежно гудел: «Ну-у-у, ну-у-у…» И васильки зашевелились. Качнули головками, заморгали ресницами и… раскрылись. Шмель помогал им мохнатыми лапками и все тише ворковал.

А солнце еще не вставало.

Дымные сумерки скрыли тальники и ровный луг правобережья, и реку не разглядеть, лишь смутно белеют острые наконечники гусиных поплавков и слабо отсвечивают первые звезды. Остров, кажется, необитаем и, кроме нас с дедом, что рыбачит с лодки у стрежи на задеве — замытого песком талового куста — нет здесь живой души. Но вдруг на острове зашумели крылья птиц, густые черемшины ожили суматошным галдежом галок.

Откуда они налетели? Ну, конечно, из города, где добывали себе пропитал, копались в мусорных ящиках и на свалках. Галки обвыкли и ничуть не опасаются людей, не отвлекаются на снующие машины и хватают отбросы из-под носа бродячих собак и кошек. А вот на ночь почему-то не остались там, неужто не нашлось им пустого чердака или мало куполов древнего собора на берегу Исети? Как-то даже странно: не лесные жители — галки — уподобились сорокам и воронам. Вон возятся они в кустах, выкрикивают «ах» да «как» и пристраиваются спать на зыбкие сучья черемшины.

Дед приткнулся на извороте к берегу и я, отводя от лица ветки и крапиву, лезу туда через кусты. Все равно клюют одни только мутноглазые ершики и пора осветиться костром, почаевничать и вздремнуть до света. И охота словом перемолвиться с дедом, приплывшим сюда из деревни Туманово. Она от острова километра три вверх по течению, и чем выгребать рекой — старик порешил остаться с ночевкой.

Остерегаясь рикошета угольков, — сухой тальник, как и осина, всегда выщелкивает их из огнища, — мы сидим с дедом у самого обрыва, ждем, когда вскипит вода в котелке. Гаврила Семенович пускает табачный дым в бороду, выгоняя запутавшегося комара, и вздыхает:

— Ране глубь туто-ка была — ужасть! Робятешками ныряли за раками. Уйдешь под воду — грудь сдавит, и в ушах зашумит, и страшно сделается. Навроде как бы в колодец угодил. Вылетишь пробкой наружу, воздуха хватишь, солнышку обрадуешься и опять осмелеешь.

Ныне не то, не то… Замелела река, токо и найдешь ямину на подмывах у берега. А так секи бродком по реке вдоль и поперек, токо в няше и вязнут ноги.

— Давеча, кажется, галки на остров пожаловали? — смотрю я на деда.

— Оне, оне, — откликается он. — И зимой туто-ка обитают ночами. Добро им было, однако надумали в городе обновить собор. Лесами обнесли, все окна и дыры заколотили досками. И вышло у галок — ни в селе, ни в городе; по кустам и мыкаются лет пять.

— Чего же им не жилось в деревне?

— Кто их знает… — чешет бороду Гаврила Семенович. — Можа за людьми погнались, когда те подались по городам. Вона мой сосед Митьша Хабаров всю жизнь хлебушко ростил, хозяйством правил. А туто снялся с земли и теперя на улице зимой снег скоблит трактором. Спроси: «Где живешь?» — «В городе!» — похвалится Митьша. На самом-то деле ниже первого этажа, в полуподвале…

Кто-то потревожил галок, и они загомонили в кустах. Дед снял котелок с круто закипевшим чаем и покачал головой:

— Кто их знает…

В тишине было слышно, как округ острова, словно голыми руками сжав его осевшую лохматую голову, с плеском рыбин убегала на восток Исеть. Она скатывалась навстречу солнцу, и никто не знал, где река переведет дух и задержится передохнуть. Да и можно ли ей остановиться и споткнуться хоть на миг у какой-нибудь деревни, средь лугов или полей.

Вольный жар июньского дня так и зазывал меня подольше остаться на сухой поляне предлесья, синеглазой от незабудок, но грибная страсть пересилила-заторопила под зеленый сумрак берез и осин, где пока еще сыро после росы, куда солнце выселило с поляны комаров и мошек. И стоило зайти в лес, зашевелить ногами пресно-молодые травы, как зароился вокруг меня крылатый гнус, вскоре отпугнутый ароматом таежной мази. Больше никто не мешал кружить меж деревьев, высматривать грибы и слушать птиц, понимать на свой лад, о чем они поют.

— Ты, ты счастливый, ты, ты счастливый! — радуется на сучке березы никогда не унывающий зяблик.

— Счастливый, счастливый! — вторят ему на весь лес, словно эхо, солнечно-снующие по лиственной вышине иволги.

— Взвеселим, взвеселим! — настраивает тонкий голосок не видимая глазу пеночка, а весь песенный венок заплетают замысловатыми кружевными свистами мастерицы-славки. Даже сорока не потрескивает обычно, как сухая чаща под подошвами, а негромко и нараспев выбалтывает чьи-то тайны.

Совсем не скучно и одному бродить большим Поклеевским лесом, да впридачу с десятком первых кривоногих подберезовиков на дне корзинки. Но извязалась за мной молодая ворона, то и дело залетает наперед; шумно, как неумелый пловец по воде, хлопает грязными крыльями и накаркивает мрачно-тревожное предчувствие неминуемой беды.

— Будь ты неладна! — нервничаю я и швыряю в нее палки.

Все-таки отогнал растрепанную и горластую вещунью, а на душе стало почему-то неспокойно. Однако и лес не без добрых людей: поднялся из низинки на еланку и услыхал справа хруст валежника. Ко мне подходил пожилой мужчина с кухонным ножиком в правой руке и с черным потертым портфелем в левой. Могли мы с ним и разойтись, грибники чаще всего люди скрытные и не любят случайных компаний. Да, видно, и он соскучился, шастая одиночкой, и первым окликнул: