За эту услугу Чалонеру обещали тысячу фунтов от благодарной короны и правительства, или, как он позже хвастался, он "надул (то есть обманул) [136] короля на тысячу". Будучи всегда рад подоить послушную корову, Чалонер взялся делать карьеру профессионального информатора — он даже добровольно отправился в тюрьму на пять недель, чтобы подслушивать заключенных якобитов. Но первый успех повторить не удалось — не все судебные процессы, основанные на его доносах, увенчались обвинительным приговором, и поток денег стал убывать. [137]

Эта игра закончилась для него навсегда, когда он пересекся с человеком, почти столь же недобросовестным, как он сам, ловцом воров по имени Коппинджер. В городе, где толком не было полиции, ее место занимали ловцы воров — они по собственной инициативе разыскивали преступников за плату от жертв преступления и награду от государства. Потенциал для злоупотреблений был очевиден — тот краткий период в жизни Чалонера, когда он промышлял розыском краденого, иллюстрировал, как легко было вести двойную игру, организуя преступления и выдавая легковерных сообщников.

Когда Чалонер встретил Коппинджера, тот занимался вымогательством: брал взятки и "требовал деньги от людей, делая вид, что имеет ордер на их арест". Схваченный и заточенный в Ньюгейте, Коппинджер попытался купить свободу, выдав самую важную птицу среди известных ему фальшивомонетчиков. Согласно Коппинджеру, "упомянутый Чалонер, оказавшись как-то в его обществе, обратился к нему таким образом: "Коппинджер, я знаю, что Вы весьма ловко пишете сатиры; напишите что-либо против правительства, а я найду человека, который напечатает это. Затем Вы и я выдадим его, посредством чего мы отметем все подозрения в том, что мы виновны в каком-либо преступлении, наносящем ущерб королевству". Коппинджер сообщил об этом самому лорду-мэру, и Чалонер угодил в Ньюгейт.

Чалонера выручил ловко подвешенный язык, которым он был знаменит. Он в свою очередь рассказал о таланте Коппинджера как вымогателя. Дело против Чалонера развалилось — не было никаких доказательств, кроме того, что подозреваемые наговаривали друг на друга, — и вот 20 февраля 1695 года Коппинджер предстал перед судом в Олд-Бейли. Он жаловался, что был "злонамеренно оклеветан", и утверждал, что свидетели против него были известными фальшивомонетчиками, людьми, худшими, чем он. Однако он не сумел объяснить, каким образом к нему попали часы стоимостью в четыре фунта, предположительно принадлежавшие некоей Мэри Моттершед. Коппинджера объявили виновным [138] в краже и приговорили к смерти. Чалонер вышел сухим из воды.

Из этой истории Уильям Чалонер сделал собственный вывод — он убедился в своей неуязвимости. В 1693 году, вскоре после того, как печатники-якобиты были осуждены, он запустил свой поддельный монетный двор еще раз. Его уверенность в том, что он способен обмануть настоящий Монетный двор (конечно, при условии традиционного попустительства начальников и продажности подчиненных), была подкреплена фактами. Его дело по изготовлению фальшивых монет процветало, так что приходилось нанимать дополнительных работников, чтобы не терять темп. Он обучил "родственников и даже почти всех своих знакомых [139] выполнять что-либо имеющее отношение к этому делу". В то время Чалонер царил в своей части Лондона — эдакий преступный алхимик, способный бесконечно множить монеты, которые так убедительно походили на настоящее серебро и золото.

В течение 1691 года достославный Роберт Бойль, седьмой сын и четырнадцатый ребенок графа Корка, чувствовал себя плохо. В июле ситуация стала достаточно серьезной, чтобы заставить его написать завещание. К Рождеству было ясно, что великий химик и известный физик-экспериментатор умирает.

Результаты интеллектуального труда Бойля потрясали. Не менее важным для будущего британской науки был его дар распознавать и поддерживать таланты, встречавшиеся на его пути. Бойль был первым покровителем Роберта Гука, наставником Джона Локка, переписывался с молодым Ньютоном. Более трех десятилетий он был центром, вокруг которого кипела научная жизнь Лондона. Но ухудшение его состояния не вызвало большого удивления у тех, кто хорошо знал его. Он был болезненным в детстве [140] и всю жизнь имел слабое здоровье. Он избежал заражения во время большой эпидемии чумы в середине 1660-х и более обычных инфекционных болезней, которые унесли жизни столь многих его современников. Но кроме этого он, казалось, перенес все, что только можно: лихорадки в соответствующие сезоны и вне их, повторяющиеся мучительные приступы, вызванные почечными камнями, удар, который на время парализовал его. Как только ему становилось лучше, он продолжал диктовать помощникам описания экспериментальных процедур.

Бойль был искренне и глубоко верующим христианином. Он верил в воскресение, в славу Господню и радости будущего мира. Но если смерть сама по себе и не страшила Бойля, он, как любой человек, испытывал страх перед предсмертной болью. В этом, как и во многом другом, ему повезло. Он простился с жизнью в конце дня 31 декабря в собственной кровати в роскошном доме на Пэлл-Мэлл, спокойно и без явных мучений.

Исаак Ньютон отправился в Лондон через день после смерти Бойля и, скорее всего, присутствовал на его похоронах в церкви Св. Мартина в Полях 7 января. Два дня спустя он обедал с теми, кто был на церемонии, включая Сэмюеля Пипса и его друга, также мемуариста, Джона Ивлина, еще одного из основателей Королевского общества. Их беседа превратилась в "размышление о том, кого следует считать в Англии после (смерти Бойля)" лидером интеллектуальной жизни. [141]