В июне того года Ньютон был убежден, что совершил крайне важное открытие. К этому его подтолкнул намек, который Бойль оставил Локку. Труд Бойля подразумевал, что существует процесс, который алхимики назвали своего рода брожением, благодаря которому основная смесь, оплодотворенная семенем золота, могла бы преобразоваться вся целиком в драгоценный металл.

Как только Ньютон отбросил прежний скептицизм, он бросился по следу упомянутого Бойлем брожения, именуемого "влажным путем" алхимического действия. Когда он почувствовал, что приближается к цели, он еще увеличил свой и без того бешеный темп, пока не оказался словно прикованным цепью к своей печи. Он ставил опыты и бесконечно но повторял их в новом приступе алхимического безумства, подобного тому, чему был свидетелем Хамфри Ньютон почти за десятилетие до этого.

Затем он успокоился. В одном из заключительных отрывков "Практики" он сообщал о том, что сделал. Он перечислял бесконечный ряд шагов, взаимодействий, вовлекающих серу, ртуть и некоторые другие составы. Результатом этих процедур стал дымный порох, в описании Ньютона — "наш Плутон, бог богатства, или Сатурн, который созерцает себя в зеркале", затем "Хаос … который является полым дубом", а далее — "кровь Зеленого Льва". Каждый шаг, каждый химический продукт, тщательно укрытый за этими фантастическими образами, приближал Ньютона к его истинной цели — созданию конечного продукта, с помощью которого можно будет преобразовывать материю из одной формы в другую. Наконец, Ньютон написал, что преуспел, сотворив легендарный "камень древних".

Здесь Ньютон отбросил свой весьма экстравагантный язык и просто изложил, что случилось далее. "Нужно ферментировать камень золотом и серебром в сплаве в течение дня и затем бросить ("бросание" — алхимический термин, обозначающий одну из основных операций — соприкосновение философского камня с трансмутируемыми металлами) на металлы". Эта стадия, "повышение ценности камня", создает своего рода катализатор, окончательную цель тысячелетних алхимических исследований. Затем, как писал Ньютон, вновь несколько расцвечивая свою прозу, "вы можете умножить его количество благодаря ртути, которую вы приготовили ранее, амальгамируя камень посредством ртути трех или более орлов и добавляя вес водой, и, если вы намереваетесь сделать это с металлами, вы можете расплавить каждый раз три части золота с одной частью камня… Таким образом вы можете приумножать это бесконечно" [170] (курсив добавлен. — Прим. авт.).

Это откровение он приберег для себя. Возможно, один-два человека прочли некую версию "Практики", но неизвестно, показывал ли Ньютон кому-либо окончательный вариант. Теперь, когда Бойль был мертв, а Локк поклялся хранить молчание, итог трудов Ньютона — каким бы он ни был на самом деле — принадлежал ему одному, и лишь он один мог размышлять над ним.

Месяц или около того Ньютон, по-видимому, продолжал верить, что, усердно подражая Богу, он сможет преобразовать смесь основных веществ в нечто намного более ценное. Но он так и не закончил "Практику". После того как он написал о своем предполагаемом успехе в создании золота, он лишь добавил комментарий к работе двух более ранних алхимиков и затем просто остановился, [171] едва закончив мысль. Он никогда больше не возвращался к алхимии с прежним рвением. Регулярные весенние и осенние бдения в лаборатории прекратились с середины 1693 года. Он выполнил несколько экспериментов в 1695 и 1696 годах и позже написал некоторые разрозненные заметки по алхимическим вопросам. Но после подъема 1693 года ничто и отдаленно не напоминало о той страсти, с какой он работал прежде. По той или иной причине — он не признался, что именно убедило его, — он понял, что божественная тайна трансмутации материи вновь от него ускользнула. И затем, возможно в ответ на это или просто после этого, его ум сдался.

Безумие обрушилось на Ньютона в первые дни июня. Тридцатого мая он начал письмо к Отто Менке, редактору Acta Eruditorum, ведущего европейского научного журнала. Набросок заканчивается на середине предложения, [172] даже просто на зачине вопроса: "Quid…" ("Что…"). Затем наступило молчание, длившееся почти четыре месяца.

В это время почти маниакальное состояние, которым он был охвачен в последние дни алхимической страсти, уступило полному и беспросветному безразличию. Ньютон почти ничего не сообщает о том, что на самом деле происходило в течение этих выпавших месяцев, но роняет признание о бессоннице, о "хандре". [173] Он говорил, что не мог вспомнить, о чем он думал или писал за несколько дней или недель до этого. Создается впечатление, что это классическая депрессия, страдание настолько глубокое, что оно поглощает ощущение своего "я". Ньютон вернулся к жизни в сентябре, но его первые попытки восстановить связь с внешним миром только усилили подозрения, что с самым светлым умом эпохи не все ладно. Тринадцатого сентября Ньютон отправил грустное, горькое сообщение Сэмюелю Пипсу, который в качестве президента Королевского общества принял решение о публикации "Начал". "Я никогда не рассчитывал приобрести что-либо благодаря Вашему интересу, — писал Ньютон, — но теперь ясно, что я должен разорвать знакомство с Вами и не видеть больше ни Вас, ни остальных моих друзей". Грех Пипса, очевидно, состоял в том, что он дал Ньютону рекомендацию перед ныне опальным королем Яковом, и Ньютон все еще носил в себе эту обиду спустя шесть лет после того, как король Стюарт сбежал из страны. Однако Ньютон проговорился и о большем. "Я … не мог ни есть, ни спать нормально в течение этих двенадцати месяцев", — писал он, задним числом признавая, каким мучительным напряжением давался ему алхимический крестовый поход. Более того, писал он, "я чрезвычайно обеспокоен скандалом, в котором я замешан" — что лишило его "прежней твердости моего ума". [174]

Судя по письму к Пипсу, Ньютон был вполне в здравом уме — он признавал свое бедственное положение и пытался найти его причины. Но другое письмо, отправленное три дня спустя Джону Локку, свидетельствует о настоящей паранойе. "Имея мнение, что Вы пытались втянуть меня в скандал с женщинами, — писал Ньютон, — и опорочить другими средствами, я был так задет этим, что, когда мне сказали, будто Вы больны и при смерти, я ответил, что будет лучше, если Вы умрете". [175]

Однако месяц спустя Ньютон вновь написал Локку, как будто признавая, что это был временный срыв, и извиняясь за него. "Прошлой зимой, слишком часто проводя ночи у своей печи, — писал он, — я приобрел дурную привычку в отношении сна и хандру, что … привело меня в совершенное расстройство". Таким образом, "когда я писал Вам, я спал перед этим не более часу за ночь в течение двух недель подряд, а в пять ночей подряд я вовсе не смыкал глаз". Он, казалось, просил прощения, не вполне понимая, за что именно. "Я помню, что я писал Вам," — признавался Ньютон, но о чем — "я не помню". [176]

Тем временем ученые на континенте начали догадываться, что что-то не так, и слухи раздули беду до невероятных размеров. До Христиана Гюйгенса дошли вести, что Ньютон провел более года в состоянии помешательства, которое приписывалось и переутомлению от работы, и пожару, который, как говорили, уничтожил лабораторию Ньютона и часть его бумаг. Гюйгенс рассказал об этом Лейбницу, [177] а Лейбниц — своим друзьям. С каждым новым сообщением картина становилась все более печальной: в 1695 году Йохан Штурм, профессор в университете Альтдорфа, писал своему английскому корреспонденту, что сгорели якобы не только сарай и некоторые записи Ньютона, но и его дом, библиотека и все имущество. Штурм выразил общую точку зрения: у величайшего натурфилософа эпохи "вследствие этого настолько повредился ум, что он оказался в самом плачевном состоянии". [178]