Рассуждение Локка правильно; это просто другой способ признать факт девальвации: обесцененный серебряный шиллинг содержит и покупает меньше серебряного металла, чем прежний, содержащий большее количество серебра. Но это не относилось к делу. Причина, по которой серебро текло в Амстердам, состояла в том, что каждая сделка приносила больше голландского золота, чем можно было купить в Англии за то же количество серебра в виде шиллингов и крон. Тем не менее Локк отрицал, что денежные единицы — все равно, шиллинги, фунты или пистоли — могут стать объектом торговли на собственном рынке и цена на них может меняться точно так же, как на любой другой товар. Главным своим противником Локк считал Лаундеса, но он не удержался и от того, чтобы возразить своему дорогому другу. Споря с рассуждениями Ньютона, он писал: "Некоторые имеют мнение, что мера торговли [валюта] произвольна, так же как и все другие меры, и может быть изменена по желанию, так, что можно помещать больше или меньше гран серебра в монету определенного номинала". Это не так, настаивал он. "Но они изменят мнение, если примут во внимание, что серебро является веществом особой природы, отличной от любой другой" (курсив добавлен. — Прим. авт.). Это, продолжал он, "вещь, о которой нельзя торговаться, поскольку она является мерой торговли". [222] Для Локка серебро занимает уникальное место в материальном мире: это единственный в природе неподвижный центр, благодаря которому все вокруг приобретает свою ценность.

Ньютон был прав, но Локк понял то, чего не понял его друг. Девальвация была оружием, нацеленным на состоятельный класс, особенно на землевладельцев, рента которых упадет настолько, насколько уменьшится количество серебра в составе шиллинга. С 1691 года Локк защищал прочно фиксированную монетарную систему как социальную потребность, как гарант стабильности государства. Теперь он утверждал, что девальвация будет "служить только тому, чтобы обмануть короля [223] и большое число его поданных и чтобы всех запутать". Согласившись с Ньютоном и Лаундесом, крупные собственники и правительство имели шанс упустить твердые двадцать процентов прибыли.

Точка зрения Локка, конечно, победила. Когда 17 января 1696 года Парламент наконец одобрил перечеканку, он предусмотрел, что новые монеты сохранят прежний вес. Четыре дня спустя король Вильгельм утвердил этот акт.

Перед началом Большой перечеканки наступило затишье. В отсутствие какой-либо серьезной причины, которая заставила бы его переехать в Лондон, Ньютон оставался там же, [224] где провел большую часть предшествующих трех десятилетий. Но 19 марта он получил письмо от Чарльза Монтегю, канцлера казначейства, уведомляющее его, что король приказал "назначить г-на Ньютона смотрителем Монетного двора". Монтегю был одним из первых, кого Локк просил помочь найти работу для Ньютона. Когда в 1694 году он стал канцлером, а прежний смотритель Монетного двора ушел в отставку, наконец появилась возможность предложить место в Лондоне старому коллеге Локка по Тринити-колледжу.

Ньютон ответил очень быстро. Записи Тринити-колледжа показывают, что он уехал из Кембриджа в Лондон 21 марта, [225] чтобы обсудить свои перспективы. Очевидно, встреча в штабе Монетного двора в лондонском Тауэре удовлетворила его. Канцлер уверил его, что у смотрителя "нет такого количества дел, которые требовали бы большего внимания, чем вы можете уделить". [226] К 13 апреля документы были оформлены. Вильгельм III, "милостью Божьей король Англии, Шотландии, Франции и Ирландии", подтвердил, что место смотрителя Монетного двора [227] теперь принадлежит "нашему возлюбленному Исааку Ньютону, эсквайру".

Неделю спустя Исаак Ньютон окончательно покинул Тринити-колледж. Его багаж — включая библиотеку в несколько сотен томов — отправился еще раньше на одной из повозок, регулярно курсировавших по дороге в Лондон. Сам он, возможно, не пожелал трястись с незнакомцами в одном из ранних дилижансов, которые только что начали ходить из провинции в столицу. Более вероятно, что он, став джентльменом, нанял лошадь. Возможно, он остановился в гостинице в Вэре, так же как паломники Чосера триста лет тому назад, дожидаясь, пока соберется компания попутчиков — для защиты от разбойников на пустынном участке дороги.

Всего несколько часов пути отделяли Ньютона от Лондона, где ждала новая жизнь, которая, казалось, будет свободной от мирских притязаний на его ум и время. О том, что расставание с коллегами по Тринити причинило ему боль, свидетельств не осталось. Не сохранилось никаких следов переписки [228] между Ньютоном и кем-либо из тех, кого он покинул.

Ньютон был не единственным, кому удалось извлечь пользу из национального кризиса. Уильям Чалонер быстро разглядел новые горизонты, открывшиеся благодаря войне, долгам и краху валюты. Вопрос был только в том, с чего начать. Самый очевидный выбор — использовать спрос на наличные деньги, сделавший середину 1690-х годов в буквальном смысле золотым веком английских фальшивомонетчиков. По подсчетам Ньютона, выполненным в 1696 году, на каждые десять монет приходилось более одной фальшивой.

Но среди всех фальшивомонетчиков, спешивших разбогатеть на кризисе, один лишь Чалонер догадался, что он может использовать свои познания в чеканке, чтобы играть по обе стороны закона. На сей раз его замысел был намного более сложным и честолюбивым, чем просто предательство случайного сообщника. Его биограф назвал это "его двойным подлогом, [229] когда он и служил нации, и обманывал ее". В его поле зрения оказалось не что иное, как сам Королевский монетный двор.

Первый залп Чалонера по Монетному двору был бумажным. Крах чеканки вызвал поток листовок, брошюр, ходатайств перед Парламентом и даже книг. Влиятельный экономический мыслитель Чарльз Давенант размышлял о том, как оплатить континентальную войну Вильгельма, а Джон Локк по меньшей мере в трех коротких эссе пытался найти причины нехватки денежной массы. [230] Но гражданами "Республики писем" становились не только представители высшего общества. В эпоху зарождающейся глобальной торговли пустые кассы лондонских рынков являли собой совершенно новую проблему, и ее нельзя было решить бесхитростными методами прошлого, на что указывали многие памфлетисты. Они представили множество наблюдений ("Жалобы бедных") и решений ("Предложения об обеспечении правительства деньгами на легких условиях"). На пике кризиса оказалось, что каждый житель Лондона (и не только Лондона) имеет собственный взгляд на национальные финансы, и выяснилось, что есть множество грамотных людей, которые готовы изложить свои мысли в печатном виде [231] (и могут заплатить за это). Поток полемики и резкой критики не просто отражал волнение, вызванное денежным кризисом, это была еще одна форма того, что было названо — слишком узко — научной революцией, охватывавшей Англию.