Были ли Фацио и Ньютон любовниками? Неизвестно. Вероятно, нет, если судить по всей остальной жизни Ньютона. За исключением обмена письмами с самим Фацио — всегда написанными совершенно благопристойно, так, как мужчины обычно выражали симпатию друг к другу в то время, — в его переписке нет ничего, что можно счесть любовным письмом. Более или менее явные следы эротического появляются лишь в перечне грехов, составленном им в юности. Наряду с ложью по пустякам и допущением в свой ум пожеланий смерти своей матери во время посещения церкви он признается, "что имел нечистые мысли, слова, действия и мечтания" и прибегал к "незаконным средствам вырваться из этих бедствий". [195]

Больше почти ничего не связывает Исаака Ньютона с сексуальным желанием. Его счета не содержат расходов на публичные дома, хотя среди них есть траты на таверны и напитки. В его письмах не упоминаются физические потребности. Его частные бумаги ничего не добавляют к образу существа по большому счету асексуального. Желал ли он, изо дня в день просыпаясь и засыпая в одиночестве, ощутить прикосновение любящего человека, будь то мужчина или женщина? Он, по-видимому, никогда не признавался в этом — ни себе, ни кому-либо еще.

В любом случае вопрос о предполагаемой сексуальной жизни Ньютона здесь не столь важен. Его письма к Фацио и ответы на них, написанные красивым юношей много младше Ньютона, обнажают отчаянное, пронзительное желание близости — близости эмоциональной независимо от того, вовлечены ли в это тела. И недолгое время, год или два, такая связь между ними, по-видимому, и вправду существовала.

Фацио исчез из виду вскоре после того, как он отверг Ньютона. В конце концов он объявился в аббатстве Вобурн, где обучал детей герцога Бедфорда. Он навсегда утратил статус восходящей звезды европейской интеллектуальной жизни. Он не создал ничего оригинального в математике. В конечном счете он превратился в патетического персонажа, склонного к религиозным маниям и выпрашивающего деньги у бывших друзей — включая Ньютона, которого он в 1710 году побеспокоил ради тридцати фунтов. [196]

Но сразу после их разрыва пострадавшей стороной был Ньютон. Теперь нельзя сказать наверняка, что стало для него последней каплей. У него была некоторая склонность к меланхолии, о чем свидетельствуют и его детские жалобы ("я не знаю, что делать"), [197] и длительные периоды в 1670-х, когда он почти совсем пропадал из виду. Однако последовательность событий такова — кризис Ньютона случился сразу же после краха его чувств. Вкупе с осознанием неудачи в алхимии это привело к тому, что май и июнь 1693 года стали выжженной землей, крушением всех надежд. Ярость, печаль, немота — закономерные реакции на такое опустошение, и Ньютон испытал их все.

Лето прошло. Ньютон этого как будто не заметил. Наступил сентябрь, и он заговорил — горькие, резкие, обидные слова наугад обрушивались на Пипса и Локка. Пипс не отвечал, [198] сознательно не замечая плачевного состояния ума своего великого друга. Оскорбленный Локк ответил, но подчеркнул в письме, что "я искренне люблю и уважаю Вас и … у меня к Вам та же самая добрая воля, [199] как будто ничего этого случилось".

Заканчивался октябрь, когда помрачившийся рассудок Ньютона начал медленно возрождаться. Он принес извинения Локку, и друг простил его. В ноябре Ньютон закончил письмо, заброшенное в июне. Наконец осторожный старый Пипс откликнулся, ни словом не упомянув о странном поведении друга. Вместо этого он задал технический вопрос, имеющий большой интерес для игроков: у кого лучшие шансы в некоем особом случае в игре в кости.

Ньютон понял намерение, скрывающееся за посланием. Он ответил на это письмо: "Я был крайне рад … воспользоваться любой данной мне возможностью выказать, насколько я готов служить Вам или Вашим друзьям при всяком удобном случае". Он добавил, что охотно выполнил бы какую-либо более важную задачу, но тем не менее разрешил вопрос и объяснил, как Пипс должен разместить свои ставки. [200]

С этого момента Ньютон быстро пошел на поправку. Он вновь собрал свою прежнюю компанию и начал работать в тесном сотрудничестве с несколькими младшими коллегами, особенно с Дэвидом Грегори и Эдмондом Галлеем. Фацио остался для него просто старым знакомым. Правда, изредка они переписывались — так, в 1707 году произошел обмен письмами, темой которого стали восторги Фацио по поводу апокалипсического религиозного возрождения, проповедуемого в Лондоне. Но это было дистанционное взаимодействие. Ни в одном из более поздних писем к Фацио Ньютон не выражает ни малейшего желания оказаться в его обществе.

Наступила и прошла зима 1693 года. В течение весны и лета 1694 года Ньютон интересовался самыми разными вещами. Он написал длинный меморандум о надлежащем образовании мальчиков. Он улаживал дела со склочными арендаторами земли, унаследованной от матери. Он сделал некоторые заметки к задачам из математического анализа. [201] Он начал то, что станет делом длиной в годы: поиск полного объяснения движения Луны, размышления над знаменитой "проблемой трех тел" — Земли, Солнца и Луны.

В вычислениях движения Луны Ньютон продвинулся достаточно далеко, но в конечном счете пришел к выводу (и справедливо), что не нашел решения. Он оставался блестящим математиком, что нашло подтверждение в 1697 году, когда Иоганн Бернулли опубликовал две задачи — вызов сильнейшим математикам того времени. Ньютон получил копию второй из них 29 января в четыре часа дня. К четырем утра обе задачи были решены. Он послал Бернулли свои вычисления без подписи. Но это не ввело в заблуждение Бернулли, угадавшего, что за ум скрывается за этой работой, tanaquam ex ungue leonem — "подобно тому как по когтям узнается лев". [202]