Сколько я провалялся без сознания — не помню. Очнулся от визга тормозов, меня бросило вперед, я ткнулся головой в спинку переднего сиденья. Дверца с правой стороны открылась, чьи-то сильные руки выволокли меня на улицу. Скорее всего, это был тупик, и где-то на окраине столицы. Меня протащили в узкую дверь, как в игольное ушко, и, не меняя ритма и скорости, проволокли по узкому коридору. И этой бегущей дыбе не было видно конца…

Все же мы свернули. И тот, кто контролировал мою правую руку, отвечая, наверное, за невыносимую боль в ней, пинком открыл дверь.

Такие помещения, в котором я оказался, часто показывают в фильмах ужасов: просторная комната, единственный светильник в центре отсыревшего потолка, свет падает полукругом, цепляя равные части четырех стен и оставляя в тени углы комнаты. Она пуста. Бетонные стены исписаны симпатической краской, и слова проявятся при первом моем крике.

Страдания. Обморок. Агония. Смерть.

Единственный стул в середине помещения отпугнул бы даже смертельно уставшего человека. Стул был с короткой спинкой, едва доходившей мне до поясницы. Крепкие руки сопровождающих сжали мне плечи, как клещами. Тут была только одна дверь, и я сидел к ней спиной. Так что я сначала услышу главного исполнителя и только потом увижу его. Как он выглядит? Может быть, лицо его изуродовано, может быть, он ущербный, а может, — инвалид. Сейчас мода на инвалидов-садистов, и кинематографисты крепко оседлали их коляски.

Это был первый этаж заброшенного двухэтажного здания. Прохудившаяся крыша не спасала от дождя, и вода, скопившаяся на втором этаже, каплями падала на середину комнат и коридоров и ручейками стекала по стенам, эхом отдавалась у меня в голове. Гнетущая обстановка.

За этой капелью я пропустил «начальные» шаги человека. А дальше — представил его со спины. Сутулый, одетый в знакомую уже коричневую куртку, готовый выхватить из кобуры пистолет.

Его шаги показались мне тяжеловатыми и равномерными, как будто он держал в руке метроном… Он идет прямо, попадая ногой в лужицы. Я отчетливо слышу плеск, и в моей голове вырисовывается другой образ — гребца в утлом суденышке, и в блестящей от дождя куртке отразился шлем с непроницаемым забралом…

Томительное ожидание выматывает из меня нервы и плетет из них психоделические узоры, как будто меня накачали наркотиком. Может быть, это здание раньше было психлечебницей?.. Я был готов принять этот ответ. Но может, услышу другой?

— Где это мы?

— Там, где надо, — отрезал вполголоса один из моих конвоиров, тоже, как мне показалось, считавший шаги за стеной.

А они становились все отчетливее. Наконец мой главный оппонент перешагнул порог комнаты. И прежде чем я его увидел, я услышал свой новый позывной:

— Урод!

Я узнал его по голосу. Хотя странно было от него услышать грубое слово, не говоря уже о нецензурной лексике. Его поведение и статус-кво я бы оценил на 12 с плюсом. Мне ничего другого не оставалось, как парировать:

— Урод, награжденный орденом «За заслуги перед Отечеством». И раз уже мы перешли на «ты»… — Я невольно зажмурился, ожидая для начала позорного подзатыльника. Что потом? Вряд ли дело дойдет до пули в затылок.

Сейчас он скажет: «Мне, шефу отдела Контрольной управы, что, больше делать нечего?..» Остальное я должен буду домыслить: кроме как гоняться за всякой швалью вроде меня, и прочее в том же духе.

«Чем больше перекрестков, тем больше шансов не доехать».

Сегодня я снова остановился на перекрестке Гутмана. И может быть, он объяснит наконец-то значение этого жутковатого слова. На перекрестках бросают наговоренные вещи и опасаются козней чертей; на перекрестках было принято хоронить самоубийц и некрещеных детей…

Я резко сменил тон. В короткий вопрос, адресованный Гутману, я вложил основное содержание нашей единственной беседы и все, что из нее вытекло — хорошее и не очень.

— Ты на моем месте что сделал бы?

— Застрелился. — Гутман бросил мне на колени мой «иж».

Я вынул магазин. Конечно, он был пуст.

— Сошина знает?

Он выдержал паузу, прежде чем дать ответ, как будто противостоял какому-то воздействию извне.

— В другой ситуации я бы сказал тебе спасибо: ты сделал за нас работу, и судья теперь в нашей команде.

— Значит, на благодарность рассчитывать бесполезно. Кстати, сам-то откуда узнал о звонке с твоего телефона?

— Это работа нашей службы безопасности. Еще вопросы есть?

Нет, то был не вопрос, а скорее мысли вслух:

— Судья на крючке…

Однажды в ее кабинет войдет подтянутый молодой человек с военной выправкой и спросит, назвав свою должность в Контрольном управлении: «Это бюро добрых услуг?» И она ответит: «Да. Чем могу быть вам полезна?» А если она вдруг сошлется на плохую память, плохое зрение или слух, ей напомнят эпизод из ее частично запачканной репутации и в стиле обращения Тараса Бульбы к сыну Андрею…

— Я тоже в вашей команде?

— Много болтаешь, — огрызнулся Гутман.