Короткая правильность ответов Курицына наскучила Софье, и она перевела разговор на другую тему, бросив взгляд на седовласого грека, занимавшего место по правую руку от неё. Это был философ и писатель Дмитрий Траханиот. Он, как и брат его, Юрий, сидящий по левую руку от Софьи, служил ещё её батюшке, морейскому деспоту Фоме, а отец их Мануил Траханиот Балоттес являлся видным сановником последнего цареградского императора Константина. Братья были самыми доверенными лицами при её дворе.

– Верные люди доносят нам, – обратилась Софья к Дмитрию Траханиоту, – что в Москве, как и в Новгороде, ересь завелась. Мужики и бабы о Библии прямо на улицах спорят, святую Троицу сомнению придают, в звёзды верят, к ворожейкам за советом ходят. И конца света не убоятся, антихристы, а ведь близок семитысячный год, о котором в Библии сказано. Что скажешь, Дмитрий? Где сила слова твоего? Или перо гусиное притупилось?

Говорила всё это Софья греку, а краем глаза поглядывала на Курицына.

– Я, царевна, на заказ архиепископа новгородского Геннадия о конце света малую книжицу написал. Устрашаю чернь судным днём. За ересь все ответ держать будут.

– А ты как думаешь, Фёдор, будет конец света или нет?

Софья испытующе смотрела прямо в глаза дьяку.

– Я, Софья Фоминична, об этом не думал, делами обременён, – ушёл от ответа Курицын.

Софья иголку к шитью поднесла, да так и застыла с ней. Полные щёки её покрылись румянцем, губы слегка дрожали. Что позволяет себе этот дьяк? Почему не прибавил титул цареградской царевны?

– Дозволь, царевна поднять чашу вина за маэстро Аристотеля Фиораванти, – из-за стола поднялся Юрий Траханиот. Опытный царедворец нарушил неловкую для Софьи тишину. Двадцать лет назад он приезжал в Москву гонцом от папы Римского с предложением сватать царевну Софью за государя Московского. Теперь, возмужав, оценён не только царевной, но и великим мужем её, дававшим Юрию Траханиоту самые сложные дела посольские за границей вершить.

– Спасибо, Юрий. Чуть не забыла, – прошептала Софья и добавила уже громче. – Сегодня четыре года, как ушёл от нас славный Аристотель. Он в память о себе церковь Успения Божьей Матери оставил. Будет радовать она глаз и слух людей образом и словом Божьим.

Заморские гости разом поднялись и подняли полные вином чаши. Курицын облегчённо вздохнул. То, что он не назвал Софью царевной, зная, что это вызовет гнев её, было его уловкой. Уж больно не хотелось говорить о конце света. Не верил в него, а юлить, не смел. Вдруг знает о нём царевна что-то, о чём он сам не подозревает.

После поминания Аристотеля Фиораванти, первого итальянца, приехавшего в Москву по зову царевны Софьи, гости спешно засобирались. День был в разгаре, спешили итальянцы к соборам и стенам московского Кремля. В покоях остались только царедворцы-греки. Во след дьяку, в сенях заминувшемуся, донеслись слова Софьи. Говорила, видимо, с Дмитрием Траханиотом: «Владыка, письмо прислал. Говорит, знает начальствующего у еретиков. Сжечь бы это племя поганое, с корнем бы вырвать из земли Московской».

Уходил Курицын с тревогой на сердце… В раздумиях не заметил дьяк, что в толпе мастеровых и подмастерьев за ним продиралась внешне неказистая хромоногая фигура в чёрном облачении, сопровождавшая его вплоть до родимого очага.

Ночь была чёрная, беспросветная… Верхушки кремлёвских соборов растворялись в кромешной тьме без остатка, так что кресты и купола составляли с небесным сводом единое целое – прочное, незыблемое и материальное – не пробиться через такую твердь ни ангелу, ни дьяволу, ни свету далёкой звезды. Только одно окошко во всём Кремле тускло мерцало, передавая трепетные колебания пламени тихо угасающей свечи, но и этот свет терялся уже на протяжении первых десяти сажень.

И Кремль, окружённый сплошной каменной оградой, превращался в непроницаемый чёрный купол – переверни его вверх дном, получится котёл, в котором, как в крестьянской печи, варятся силы добра и зла: и не отделить чёрного от белого, были от небыли, силы от бессилия, веры от неверия. А есть ли место в этом котле для человека мыслящего, сомневающегося и совестливого? Может ли кто-нибудь открыть его плотно прилегающую крышку и, выпустив порцию пара, уменьшить давление, которое испытывает на себе всяк в нём варящийся?

В митрополичьих палатах было натоплено. Погода в Москве ещё не устоялась, бесновалась природа: то в холод бросала, то в жар. Разговор вели двое.

– Проводил его до самого дома, – докладывал Владыке согбенный чернец.

Лицо его, покрытое глубокими отметинами-оспинами, напоминало перележавшую в тепле продолговатую тыкву.

– И что он? К протопопу Алексею в Успенский собор захаживал?

Митрополит Зосима сидел на кровати в подряснике, он только что отслужил всенощную в церкви Ризоположения, которую ещё митрополит Иона заложил в Кремле наподобие константинопольской Влахернской церкви, хранившей ризу, пояс и покров Божьей Матери.

«Упрел весь. Недалеко и хворь отхватить. Благо, в Кремле всё рядом: и служба, и дом», – Владыка налил в чашу черёмуховой настойки, добавил две ложки мёду и размешал.

Чернец расстегнул ворот холщёвой рясы, большего не позволял устав, и вытер пот со лба краем рукава.

– Нет, Владыка, в Успенский не захаживал.

– Странно, – митрополит Зосима сморщил и без того крохотный нос-пуговку. – С протопопом Алексеем дружен он. Должен был зайти и новостью поделиться. Царевна Софья сказывала при нём о ереси новгородской и о письме Владыки Геннадия. Говорят, и бровью не повёл.