— На улице… подобрал. По ветру летела…

— Подобрал? А ты лучше припомни, лучше. Ну? — кулак Сартакова грохнул по столу. Подпрыгнула массивная медная чернильница, тонко звякнул стакан. — Знаешь, что за такие бумажки полагается?

— На улице подобрал, — упрямо повторил Матвей.

— На улице? — управляющий больше не скрывал охватившего его бешенства. — А вот сейчас иное запоешь, пакостник.

Двое дюжих служащих и урядник набросились на Суханова, повалили на пол. На Матвее затрещала рубаха, он бился, кричал, кусал руки державших его людей. Те, ругаясь, придавили парня коленками, сорвали остатки рубахи. Чернышев поднял толстую — ременную плеть и вопросительно посмотрел на Сартакова.

— Сыпь! — коротко сказал тот.

Со свистом рассекая воздух, плеть опустилась на спину кузнеца. Чернышев трудился на совесть.

— Стой! — Сартаков подошел к лежащему парню, поднял ему голову за волосы, заглянул в помутневшие глаза. — Теперь скажешь?

Суханов дернул головой, оставив клок волос в руке управляющего, и плюнул ему в лицо.

— Мерзавец! Насмерть запорю! И отвечать не буду!

Снова засвистела плеть. Евграф Емельянович отошел к столу, достал платок, вытер щеку и, брезгливо морщась, бросил платок в угол. Подбежал запыхавшийся урядник, сказал растерянно:

— Кажись, без памяти он, Евграф Емельянович.

— Прогуляйте его, опомнится.

Матвея поволокли на конторский двор. Лютый мороз прохватывал до костей. Суханов скоро пришел в себя, застонал.

— Вставай, сволочь, вставай. Мы те развяжем язык, смутьян.

Когда Суханова снова ввели в контору, Сартаков не обратил на него внимания, продолжая разговор со своим секретарем. Опять мелькала плеть в руке урядника, опять бился на полу Суханов. В полночь он начал было говорить, но вдруг дико засмеялся, упал на пол и забился в припадке. После этой ночи никто больше не видел Матвея Суханова.

Урядник торопился к бабке Феклисте. Осип Кондратьевич радовался: теперь-то ссыльный не увернется. Давно подбирался к Дунаеву, чуял — от него крамола пошла по Зареченску, но ловок ссыльный, ухватить его не просто. Чернышев остановился перед дверью избы, прислушался. Тишина. Заколотил сапогами в дверь. Никто не отозвался. Осип Кондратьевич рванул дверь, она легко поддалась, и это его озадачило. Он боязливо заглянул в темноту избы: а ну как ссыльный-то по башке чем-нибудь треснет…

— Пошли, — сказал казакам, столпившимся у двери, и ближнего подтолкнул через порог. — Чего робеешь? Иди, иди.

Выглядывая из-за спин казаков, крикнул:

— Есть кто живой?

Урядник чиркнул спичкой, зажег лампу, понес перед собой, заглядывая во все углы. Казаки шарили по избе, перетряхивали скудные пожитки Дунаева и Топоркова.

— Может, он в подполе хоронится? — сказал один из казаков, глядя на урядника.

— Слазай-ка туда.

Живо сдвинули доски, прикрывавшие квадратную дыру подпола, и грузный казак стал спускаться по шаткой лестнице. Осип Кондратьевич, став перед дырой на четвереньки, светил ему лампой. Казак задержался на последней ступеньке.

— Вроде бы и здесь никого. Картошка только в углу навалена да бочка стоит, с капустой, поди.

— Бери лампу да посмотри ладом, а картошку повороши.

Казак нехотя взял лампу, пошел, держа перед собой обнаженную шашку. Скоро голова его опять показалась в освещенном квадрате пола.

— Никого нет.

— Убежал, сволочь, — Чернышев не скрывал охватившей его злобы и, не зная, на ком ее сорвать, заорал на казака: — Чего стал? Вылазь!

На печи заохала, завозилась больная бабка. Урядник побежал туда, поднес лампу к лицу старухи, крикнул визгливо:

— Феклиста, куда твои постояльцы девались?

Бабка молчала. Испуганно глядела на перекошенное злобой лицо урядника, шевелила бескровными сухими губами и старалась отодвинуться подальше.

— Где Григорий с Соловьем? Сказывай, старая карга.

— Вчера, вчера, — забормотала глухая старуха, тряся головой и уползая к стене.

— Вчера? А куда ушли, знаешь?

— Нет, батюшка, — прошамкала Феклиста. Чертыхаясь, Осип Кондратьевич спрыгнул с печки и хмуро посмотрел на казаков.

— Здесь делать нечего. Пошли дальше.

Феня сидела перед выложенной голубым изразцом печкой, смотрела через решетчатую дверцу на огонь. Время от времени она открывала дверцу, брала одну из книг, стопкой сложенных на полу, и бросала на горящие дрова. Огонь жадно набрасывался на бумагу, листы трепетали, чернели и, ярко вспыхнув, превращались в пепел. Девушка брала следующую книгу, наскоро листала и с сожалением бросала в огонь. Печь гудела, клочки обугленных листов уносились в трубу. За спиной Фени тихо скрипнула дверь, послышались шаркающие шаги. Девушка вздрогнула, быстро повернулась. Перед ней стоял отец.