— Зачем в Никольский завод, есть место понадежнее.

Все трое повернулись: в дверях стоял Степан Дорофеевич. Когда он подошел — никто не заметил, но, видимо, старик слышал весь разговор.

— Я тебя в такое место увезу, что никакие жандармы не найдут, — снова заговорил Ваганов.

— Куда это? — подозрительно спросил Топорков.

— В тайгу. К племяннику моему Никите.

— Правда, тятенька? — глаза Фени благодарно и радостно блеснули. Затем, глядя на Дунаева, она пояснила: — Никита Гаврилович, это брат мой двоюродный, может, помните, он раньше в Зареченске жил? У него, и вправду, самое надежное место, и дорогу туда никто, кроме тятеньки, не знает.

— Подождите, — запротестовал Дунаев, — почему же вы решили, что мне обязательно надо бежать из поселка? Не лучше ли переждать…

— Нет, Григорий Андреич, — возразил Топорков, — ждать тебе нельзя, да и делать пока здесь нечего, показаться никуда тоже нельзя, так зачем же рисковать?

Сообща уговорили Дунаева уехать в тайгу.

— Лошади будут, — сказал Ваганов, когда стали обсуждать подробности поездки. — Это я устрою. Когда стемнеет, ты, Григорий Андреич, выходи за поселок и жди меня у дороги на Каменку.

Старик ушел, а Дунаев стал собираться. Феня помогала ему. Девушка волновалась. Уходил ее старший товарищ, организатор первого в Зареченске подпольного кружка, уходил человек, которого она считала своим учителем жизни и втайне любила. Феня приготовила для ссыльного мешок с разными припасами и кое-что из отцовской одежды.

Ссыльный надел полушубок, туго подпоясался.

— А теперь попрощаемся. Чего не бывает…

Феня протянула руку. Дунаев пожал ее, маленькую, теплую, и не заметил, как рука эта слегка дрожала.

— Прощайте, Григорий Андреич. Мы еще встретимся.

— Обязательно, Фенюшка, обязательно.

Топорков вышел с Дунаевым. Ночь выдалась темная, морозная. В избах нигде не видно было огней, зареченцы спали. Два человека быстро зашагали по пустынным улицам поселка. Вот и последний проулок, за ним — пустырь и дорога на Каменку. Прошли еще немного и остановились у придорожных кустов, густо обсыпанных снегом. Ветер, уныло насвистывая, крутил снежные вихри, бросал в лицо колючим снегом.

Со стороны прииска послышался скрип санных полозьев — кто-то ехал. Все ближе повизгивал мерзлый снег, в темноте фыркнула невидимая лошадь. На дороге обозначилось темное пятно. Ссыльный из-за куста шагнул навстречу.

— Кто на дороге? — крикнул возница, и Дунаев узнал Ваганова.

— Я, Степан Дорофеич.

Лошадь остановилась. Топорков бросил в сани мешок с припасами и крепко обнял товарища.

— Завтра я ухожу в Златогорск, Григорий Андреич, меня ведь там ждут. Связь наладим через него, — указал рукавицей на Ваганова. — Счастливый путь.

— До скорой встречи, Василий, — Дунаев прыгнул в сани. — Буду ждать от тебя вестей.

Степан Дорофеич тронул вожжи, и лошадь опять затрусила по дороге. Фигура Топоркова почти сразу же растворилась в темноте.

— Далеко ли ехать? — спросил ссыльный.

— Верст семьдесят, а, может, и больше, — ответил старик и, заметив, что Дунаев с сомнением поглядел на заиндевелый круп лошади, добавил: — Ты не думай, конек добрый, хоть на вид и неказист. Завтра к вечеру будем на месте.

Ваганов привстал, покрутил вожжой, подбадривая лошадь, свистнул, и легкие сани полетели птицей. Ветер гнал поземку и заметал следы.

Утром Плетнев вышел на крыльцо. Снег щедро усыпал землю, шапками лежал на столбах изгороди, на мохнатых ветках сосен и елей. Редкие крупные снежинки еще падали на землю из белесых, низко стелющихся облаков, лениво кружились в безветренном воздухе, догоняли друг друга, сверкая крохотными яркими огоньками. Две сороки сели на поленницу, покачивая длинными аспидными хвостами и затрещали громко, возбужденно. Заметив человека, птицы взлетели, оставив на мягком снегу четкие крестики следов. Никита набрал беремя дров и вернулся в избу. Сухие дрова сразу разгорелись. Печь загудела, наполняя избу теплом. С подстилки поднялась Вьюга, вытянула передние лапы, изгибая спину, и зевнула во всю пасть, показывая крепкие желтые клыки.

— Горазда дрыхнуть-то, — попенял ей Никита — он привык разговаривать с лайкой как с человеком. — День уж на дворе. Не стыдно ли?

Вьюга и в самом деле будто сконфузилась, отвернула морду, не смея посмотреть на хозяина, и боком-боком к порогу, распахнула дверь и во двор.

К вечеру погода переменилась. С запада подул ветер, все небо затянула мутная пелена и снова повалил снег. Через час разыгрался настоящий буран. Слышно было, как за стенами избы метался свирепый ветер, завывая и плача, раскачивая поскрипывающие деревья, забирался в печную трубу и будто живой, возился там: кряхтел, стонал и повизгивал, выталкивая в щели дверцы дым, смешанный с золой. Плетнев сидел перед пышущей жаром печью, прислушиваясь к шуму тайги, к хохоту и визгу ветра. «Не дай бог в пути быть в такую погоду», — подумал охотник, натягивая на правило лисью шкуру. Вечером он часто занимался какими-нибудь хозяйственными делами: снимал с добытых зверьков шкурки, отливал пули или чинил поизносившуюся одежду.