— У-у-у… а-а-а… — прокатился по избе дикий вопль.

— Будет орать-то. Плохо тебе?

Человек замолчал, но не ответил, словно не слышал вопроса, и старался подальше отодвинуться от Плетнева.

— Ну, молчи, молчи.

Никита пошел к печке, загремел чугуном, налил в чашку похлебки, стал есть. Незнакомец следил за ним настороженным взглядом.

— Хлебца, бы пожевать.

— А, заговорил-таки, — охотник поставил чашку на нары. — Ешь.

Человек потянулся за ложкой, но обмороженная рука слушалась плохо, пальцы не сгибались.

— Дай-ка, пособлю.

Никита кормил больного с ложки, сумрачно посматривая. Бродяга ел жадно, чавкал, шлепая запекшимися губами и торопливо глотал, словно боялся, что у него отнимут еду. Съел все, попросил чаю.

— Может, и табаком угостишь? — Давай, покурим.

Плетнев набил свою трубку, а больному свернул толстую цигарку. Дымили молча. Синие полосы расползлись по избе, поднимаясь к потолку.

— Ты чего от меня прячешься? — спросил Никита.

— Боюсь тебя.

— Что я, зверь, что ли?

Опять помолчали.

— Как тебя звать-то?

Незнакомец быстро взглянул на охотника, и чуть заметная улыбка тронула его губы.

— Не помнишь? Встречались когда-то.

— Видел я тебя, верно, а где, не вспомню.

— Скоро память-то отшибло. А я вот не забыл. Ты Никита, сын Гаврилы Плетнева?

— Ты… знал отца?

— Его многие знали… И тебя тоже… Ведмедь. Тихона Селиверстова знал? Ну вот он, перед тобой.

Плетнев отшатнулся, словно его ударили в грудь. Как забыть первого приискового забияку, пьяницу и лентяя Тихона Селиверстова! Каким богатырем был парень, а теперь только и остались от прежнего Тихона глаза: все такие же черные, мстительные, жгучие. Нелегко узнать в этом таежном бродяге бывшего недруга.

— Тихон! — Охотник пристально всматривался в больного. Селиверстов нехорошо усмехнулся, скривив опухшие губы.

— Признал? Не думал, что встретимся? Вот… так?..

— Не думал, правду говорят: гора с горой не сходятся, а человек с человеком всегда сойдутся. Тебя не скоро признаешь.

— Пожалуй, — согласился Тихон. — Был конь, да изъездился… Мечтал высоко взлететь, да низко сел.

— В тайгу-то для чего пришел? Чем она тебя заманила?

— А ты зачем? — со скрытым ехидством ответил Селиверстов. — Уж тебе ли в Зареченске не жилось. Вон какие хоромины дядя-то поставил, всего вдоволь, живи знай.

— Не вспоминай, нельзя мне на прииске жить.

— Вот и мне тоже… Знаешь: от добра добра не ищут. И от хорошей жизни в тайгу не бегут.

Оба замолчали, не смотрели друг на друга. Багровые отсветы восхода играли на украшенном морозными узорами стекле.

— Я спать хочу, — Тихон повернулся к стене.

Что бы ни делал в этот день Плетнев, он все время думал о Тихоне.

Больному как будто полегчало. Но к вечеру опять стало хуже. Он корчился от боли и стонал на всю избу. Обмороженные руки, ноги и лицо почернели, опухли. Тихон дышал тяжело, хрипел, ворочаясь на нарах, или принимался выть.

— Пропал я, пропа-а-ал…

— Экий ты, право, — успокаивал его Никита. — Поправишься, заживем вместе, охотиться будем. Что есть — наше, и нет — пополам.

— Поправлюсь, — зло перебивал Селиверстов. — Хорошо тебе говорить. Пропа-а-ал я, ох, про-па-а-ал! Тяжко, тяжко мне. Видно, смертушка близко, сил нет адскую муку терпеть. За что бог наказывает? За что? Чем я ему не угодил? Грешил много? А другие-то разве меньше грешат? Пошто они-то спокойно живут?

— Выпей-ка вот отварцу.

— Поди ты со своим отварцем. Помру я, а ты, Никита, жить будешь. Почему так? Я штейгера одного, а ты, ты… — Тихон привскочил на нарах, испуганно сверкнул глазами. — Кто про штейгера сказал? Ты? Зачем его вспоминаешь?

— Опомнись, Тихон, не знаю я никакого штейгера.

— Не морочь меня. Слушай, Никита, если про штейгера скажешь слово, так и я скажу… Кто? Кто там прячется? — Селиверстов схватил одной рукой Плетнева, а другой показывал в угол. — Там, за печкой. Видишь, какая у него рожа? Язык высовывает, окаянный. Прогони его, он это, он! Пропа-а-ал я, про-па-ал…