Ветер то утихал, словно обессилев, то принимался дуть снова еще яростнее. После полуночи буран перестал.

Долгую зимнюю ночь сменило морозное утро. Бледно-голубое небо скупо окрасилось поздней зарей. Выглянул краешек приплюснутого неяркого солнца, и самоцветами заискрились высокие наметы сугробов. Никита давно проснулся, несмотря на то, что лег поздно, и сейчас покуривал трубку. В последнее время он часто просыпался среди ночи. Лежал с открытыми глазами, смотрел на тонкий лунный луч, пробравшийся в замерзшее оконце, слушал, как где-то в углу возились и попискивали мыши. Разные думы приходили в голову. О найденном золоте старался не вспоминать, о тех двух, что непрошеными пришли в тайгу — тоже. Но стоило закрыть глаза, и опять видел глубокую пропасть среди скал и на камнях — лошадей и две человеческие фигурки. Лежит Плетнев в темноте с открытыми глазами, перебирая в памяти минувшие годы, людей, с которыми сводила судьба. За стеной, как раненая птица, бьется ветер, царапает бревна, стучит чем-то. Лунный луч давно выскользнул из избы, и на смену ему заглянул солнечный. Уснуть бы, забыться, избавиться от тоскливых дум. Погасшая трубка падает из разжавшихся пальцев на безмятежно спящую Вьюгу. Лайка поднимает голову, смотрит на свесившуюся с нар хозяйскую руку, лижет ее и опять свертывается калачиком.

…Лошадь шла устало, опустив голову, облепленная куржаком. Рядом с санями, которые она тащила, шагали два человека. Лица у обоих тоже закуржавели, на усах нависли сосульки. Они часто хлопали рукавицами, чтобы согреть замерзшие руки.

— Теперь близко, — сказал тот, что держал вожжи. — Сейчас повернем налево, а там и изба.

— Далеко же вы меня завезли, Степан Дорофеич.

— Подальше-то надежнее будет.

Лошадь остановилась, часто поводя боками.

— Нно-о, милая! Пошла, пошла!

Сани двинулись снова. Вскоре деревья немного расступились, и на лужайке показалась изба. Из трубы столбом поднимался сизоватый дым.

— Вот и приехали, Григорий Андреич. И хозяин дома.

Навстречу путникам, заливаясь лаем, бежала Вьюга. Вихрем налетела на людей и остановилась как вкопанная.

— Что, Вьюжка, узнала? — весело заговорил Ваганов, привязывая лошадь к изгороди. — А где твой хозяин?

— Здесь он, — раздалось с крылечка. Ваганов повернулся и увидел племянника.

— Здравствуй, Никита. Встречай гостей.

Плетнев помог путникам перенести из саней вещи, выпряг лошадь и завел во двор, бросив ей охапку сена. Когда он вернулся в избу, гости сидели у печи, отогреваясь после долгой дороги. Таежник поставил на стол попыхивающий паром чайник.

— Вот, Никита, — говорил Степан Дорофеевич, маленькими глотками отпивая чай из кружки. — Привез я тебе Григория Андреича. Ты, наверное, его не знаешь, а это наш, зареченский. У глухой Феклисты жил.

Плетнев внимательно посмотрел на Дунаева.

— Раньше, как будто, встречаться не приходилось, — сдержанно сказал он.

— Не приходилось, Никита Гаврилович, — подтвердил ссыльный. — А теперь вот хочу попросить твоего гостеприимства.

— Да, Никитушка, — перебил Ваганов, — надо приютить человека. Григорий Андреич не может больше жить на прииске… Нельзя ему там. Ну, да он сам тебе все расскажет.

— Я не надолго, Никита Гаврилович, недельки на две-три, а потом уйду, — словно извиняясь, добавил Дунаев, он чувствовал себя неловко, и ему казалось, что хозяин таежного жилища не особенно рад его приезду.

— Живи, сколько надо, — возразил Плетнев, — места у меня хватит. С непривычки только невесело покажется в тайге-то.

— А мне не до веселья, — усмехнулся ссыльный. Охотник начинал ему нравиться. — Я помогать по хозяйству буду. Дрова колоть, еду готовить умею…

— Ты ешь лучше, а поговорить у нас будет время.

Переночевав, Степан Дорофеевич простился с племянником и Дунаевым и уехал в Зареченск.

Никита мало разговаривал с гостем. Он ничего не знал о нем, но спрашивать не хотел. Дядя не привез бы к нему первого встречного, значит, беспокоиться не о чем. Дунаев тоже молчал, приглядывался к охотнику. Казалось немного странным, что человек забился в такую глушь и живет один. И тоже решил: спрашивать не буду, захочет — сам о себе расскажет. Почти каждый день Плетнев уходил в тайгу белковать или осматривать ловушки. Возвращался при звездах, ел приготовленный гостем ужин, скупо рассказывал об охоте и ложился спать. Следующий день уходил на обработку шкурок, и Григорий Андреевич, как умел, помогал охотнику. Потом упросил Никиту взять его с собой проверять самоловы. Плетнев принес из амбара старые лыжи, сменил на них истершуюся лосевую шкуру, ремни и, когда работа была закончена, протянул Дунаеву.

— Ходил когда-нибудь на таких?

— Нет, не случалось. А что если сейчас попробовать?

— Попробуй, дело-то не больно хитрое.

Выйдя за ограду, ссыльный встал на лыжи и пошел. Никита наблюдал за ним, давал советы. У Григория получалось неплохо. На следующее утро они вместе отправились белковать.

Прошла неделя, вторая, началась третья, а вестей из Зареченска не было. Дунаев все больше волновался, и это не ускользнуло от зоркого глаза Плетнева. Однажды за вечерним чаем он спросил:

— Ждешь кого-нибудь, Григорий Андреич?

— Почему ты решил, Никита Гаврилыч? — ответил вопросом ссыльный.

— Все на дорогу посматриваешь. Или по Зареченску скучаешь?

— А ты наблюдательный. Верно, жду. Товарища. Вот как он придет, так и уйду с ним. Надоел я тебе, наверное.

— Когда хотят обидеть человека, говорят такие вот слова.

— Прости, если не так сказал, Никита Гаврилыч. Не в обиде дело. Видишь ли… я ведь не гостить приехал, а скрываюсь у тебя от полиции… — Дунаев замолчал. — Э, да чего там скрытничать. Ты ведь человек верный.