— Будет, Оленька, будет. Не трави сердца.

Ольга, вздрогнув, словно просыпалась после тяжелого сна, прижималась к мужу, шепча:

— Не могу забыть его, Ваня, все перед глазами.

Буйный как умел успокаивал жену, неловко гладил своей ручищей ее маленькую голову.

— Ты бы отдохнула, Оленька, с утра на ногах.

Жена благодарно смотрела ему в глаза, через силу улыбалась и качала головой.

— Не хочу, в работе-то легче, — и опять принималась хлопотать по хозяйству.

Как ни уставали разведчики после трудной работы, но выдавались вечера, когда, смыв походную грязь в ручье и поужинав, все собирались в тесный кружок у костра. Высоко взлетало пламя, освещая усталые лица, шипели и трещали головни, едкий дым клубами поднимался к звездному небу, разгоняя назойливую мошкару. Алексей Каргаполов мягким тенором начинал песню:

Буйный подхватывал сочным басом, а за ним остальные:

Алексей запевал новый куплет:

И, будя засыпающую тайгу, грозно неслось:

Спев одну песню, начинали другую. Пели про Колчака, позорно бежавшего с Урала, пели про умирающего красноармейца, про отряд коммунаров, доблестно сражавшийся с белыми наемными солдатами. Плетнев слушал эти песни, украдкой смахивал набежавшую слезу и, скрывая волнение, усиленно дымил трубкой.

— Пой с нами, Гаврилыч, пой, — приглашал Иван Буйный, обняв охотника за плечи.

— Слов не знаю, — отвечал Никита.

— А ты за нами тяни, слова-то простые.

Потом какую-нибудь грустную старинную песню запевала Дымова, она знала таких песен множество. Слушая ее, невольно умолкали другие. Ольга, заметив, что поет одна, смущалась и обрывала песню. Тогда Зотов, подсаживаясь к женщине, заглядывал ей в глаза, просил:

— Спойте еще, Ольга Михайловна. Уж как хорошо это у вас получается. Чистый вы соловей.

Дымова опускала голову. А Каргаполов, тряхнув светлыми кудрями, запевал частушки:

Плетнев замечал, как бывший штейгер пристально смотрел на жену Ивана Буйного, как загорались глаза у «цыгана». Охотнику это не нравилось, он ревниво тыкал Авдея в бок.

— Посторонись-ка, я в костер подброшу.

Однажды Зотов пришел на стан среди бела дня. В поводу он вел прихрамывающую лошадь. У палаток никого не было: Иван и Никита с утра ушли на озеро ловить рыбу. Штейгер был хмур и зол. Ударом ноги распахнул калитку, потянул за собой коня. Конь упирался. Авдей с силой ударил кулаком по лошадиной морде.

— Вы что делаете?

Зотов удивленно оглянулся. Сзади стояла Дымова.

— Зачем бьете лошадь? — сурово спросила женщина, и темные глаза ее сузились.

— А тебе-то что? Жалко? Скотину пожалела, а людей не жалеешь. Эх, Ольга Михайловна.

— Это как понимать?

— Да так вот, — Авдей неопределенно хмыкнул и примирительно добавил: — Не сердись, погорячился. Из-за этой скотинки я чуть шею не сломал. Ногу мой конек распорол. Видишь, кровянит? А мужики-то наши где?

— Какие мужики? — голос Дымовой не располагал к дальнейшему разговору.

— Ну, эти, таежник и твой Иван.

— Рыбачат на озере.

Авдей ввел, наконец, заупрямившуюся лошадь, привязал к изгороди и расседлал. Седло бросил у палатки и сел на него, вытирая с лица пот. Заговорил вкрадчиво.

— Иван-то с Никитой, говоришь, рыбу удят?

Дымова не ответила. Зотов торопливо оглянулся по сторонам и зверем кинулся на нее.

— Ты чего?! Сдурел? Пусти, слышишь?

— Тише, милка, тише. Давно такого момента ждал. Изголодался я по бабам-то, да и тебе, поди, муженек приелся.

— Пусти… — маленькая женщина беспомощно билась в лапах штейгера. Тот засмеялся мелким смешком, жадно обнимая ее.

— Будешь моей, милка, будешь. Лучше не брыкайся. От меня еще ни одна не уходила и ты не уйдешь.

Ольга, обезумев от боли и ненависти, задыхаясь в объятиях Зотова, извернулась, ударила обидчика ногой в живот. Авдей взвыл и выпустил ее. Растрепанная, она оглянулась и бросилась к палатке, ища спасения. Зотов с налитыми кровью глазами, ругаясь, кинулся вдогонку.