Тиресий старался не думать об Аттии – о мертвых либо хорошо, либо ничего.

Так странно устроена жизнь: то, что считал утраченным, внезапно возвращается к тебе, что полагал своим – теряешь безвозвратно.

Тиресий смотрел из окна третьего этажа, как корчится в судорогах мятежа город, и с каким-то отстраненным чувством вспоминал, что именно он должен был восстание это предотвратить – заранее отыскать зачинщика Андрея и обезвредить. Тиресий не винил себя – к чему? Ведь от него потребовали невозможного. Нетрудно добывать победу, когда в шеренге сомкнутым строем ты движешься на плохо вооруженного и необученного противника. А когда ты один, и враг силен и непонятен (вот что самое главное – непонятен!) и ты вдруг понимаешь, что у тебя нет силы, чтобы заставить колесо Фортуны вращаться в нужном направлении, – вот тогда победа становится немыслимой… и возникает другая задача – уцелеть. Уцелеть самому и спасти тех, кто тебе дорог. И ты понимаешь, что это тоже – вполне достойная цель. Возможно – и очень скоро – это станет для людей Римского мира единственной целью. Тиресий видел сны и об этом…

Из своих путешествий по городу Тит всегда возвращался с добычей – приносил либо свежей выпечки хлеб, либо муку, либо бобы – денег он с собой никогда не брал, так что Тиресий был уверен, что юный дак занимается грабежом, – в эти дни всеобщего безумия выживали лишь грабители и мародеры. Тиресий не знал, кого грабит его вольноотпущенник, скорее всего – греков. Вряд ли Тит с его явно дакийской внешностью мог бы отважиться проникнуть в иудейский квартал. И не только Тиресий – все остальные тоже никогда не спрашивали, откуда добыча. Если Тит приносил муку, жена Миуса пекла вкусные лепешки на оливковом масле, если хлеб – его делили поровну на всех. Лишь беременной женщине Марка Антония выдавали двойную долю.

Однажды на улице – как раз под окнами у Тиресия – один из погромщиков отстал от своих – и тогда внезапно сразу из трех ближайших домов выбрались на улицу люди – сноровисто спустились по веревкам из окон – у всех были заложены в домах двери – и ринулись на незадачливого мальчишку. Тот вертел головой, недоуменно хлопал глазами, не понимая, что творится и кто эти люди. Он привык, что от него – когда он с толпой несется по улице – горожане прячутся и убегают. А теперь они почему-то несутся к нему. Первым до добычи добрался Тит – одним ударом он насадил парня на клинок, как каплуна на вертел, – острие вышло у того из спины. Затем стряхнул парня с клинка – тот был еще жив – и его подхватил сосед Миуса, вцепился в волосы и стал бить головой о стену. Третий уволок уже мертвое тело в разграбленный дом Аттия.

Через несколько мгновений Тит уже вскарабкался по веревке назад в дом, а на мостовой остались лишь свежие пятна крови. Но пятна крови на улицах Александрии в те дни никого не удивляли. Не явится, как в обычные дни, городская стража узнать, не произошло ли по соседству убийство.

В другой раз два десятка греков, вооружившись мечами и копьями, рванули грабить лавки в квартале еврейском. Вернулась из погромщиков половина – зато каждый сгибался под тяжестью добычи, у каждого на поясе звякал мешочек с золотом.

Аррия все свободное время проводила подле кровати Тиресия. Иногда ее звали помочь на кухне – стряпать лепешки, иногда стирать или что-то мыть. Но зачастую она лишь кормила и поила раненого, обтирала губкой с уксусом его тело, выносила глиняный горшок за больным.

Так день проходил за днем, рана вроде бы зажила, но силы почему-то не возвращались.

Восстание то затихало – и тогда мгновенно оживали улицы, открывались лавчонки и мастерские, вновь расцветала торговля, в порту появлялись корабли и завозились товары, но стоило нескольким богатым грекам направиться в порт, как они тут же были убиты и ограблены, а корабль, на котором они собирались бежать, сожжен. Восстание же вспыхнуло вновь с новой силой.

Однажды Тит отправился на охоту и отсутствовал дольше обычного. В этот раз принес он на плече не мешок с мукой, а какого-то старика в длинном сером хитоне, грязного, со спутанными волосами и всклокоченной бородой. Он затащил его на третий этаж и поставил возле кровати Тиресия. Старик, в первые мгновения недоуменно озиравшийся, вскоре пришел в себя, попросил сначала его накормить, ел жадно, облизывая грязные пальцы, пил вино с горячей водой, приговаривая: «Как хорошо-то…» Потом подсел к кровати раненого и взял Тиресия за руку. Долго сидел так, склонив голову набок и шевеля губами. Наконец, будто очнувшись, попросил высунуть язык, приподнял больному веко, оглядывая глазной белок, потом снова пощупал и посчитал биение крови на запястье. После чего ушел на кухню и часа три колдовал там с какими-то своими снадобьями. Гонял женщин за травами в кладовую, ругался, когда не находили, требовал самого лучшего оливкового масла и, наконец, принес раненому флакон из оникса, полный густой темно-красной жидкости. Когда старик аккуратно наполнил серебряную ложку для приема лекарств настоем из флакона, Тиресию даже показалось внезапно, что это свежая кровь. Тиресий покорно проглотил, ощутил странное жжение в желудке – и еще – все внутри него как будто распахнулось, застучала кровь в висках, и на миг показалось, что он уже способен встать с постели, и он даже сделал движение в самом деле подняться. Но старик его остановил, сказав: «Не сегодня», – велел пить настойку по две ложки три раза в день. После чего попросил, чтобы его не относили обратно, а позволили остаться в доме Миуса и дождаться избавления.

После странного настоя Тиресию приснился отчетливый сон, вновь посетили прежние видения: город в пустыне, окруженный стеной, машины, мечущие огненные ядра. Пролом в стене и римская армия, идущая на штурм. Увидел императора на коне и падающего с коня мальчишку-адъютанта. Он проснулся, шепча одно слово – Хатра.

И понял, что теперь он, наконец, поправится.

А еще через несколько дней в Александрию вступил большой отряд греков. Разбитые в нескольких сражениях с иудеями, остатки их когорт объединились и вошли в город. Так что теперь уже греки ринулись в иудейские кварталы и начали убивать…

К воинам присоединились мастеровые и торговцы. Каждый, казалось, желал превзойти в жестокости прежних погромщиков. Опять текли по мостовым реки крови, опять насиловали и пытали, опять мальчишки – теперь уже уроженцы греческих кварталов, таскали за волосы отрубленные головы.

Это была первая волна ужаса, которая накрыла два прибрежных квартала. Они горели ночью и днем, и вместе с дымом несся над крышами Александрии нутряной протяжный стон – многоголосый крик отчаяния и боли.

Вторая волна, не менее страшная и не менее кровавая, поднимется, когда в город вступят римские войска.