Адам тихонько выругался.

— Я предполагал, что ты прекрасна, но настолько… — Он так залюбовался ею, что прервался на полуслове. — Ложись.

Руки его сделались стальными и могучими. Он страстно сжал ее, привлек к себе и пылко, с безумной горячностью стал целовать волосы, виски, нос, щеки, губы.

Внезапно со сдавленным стоном он оторвался и тихо прошептал:

— А, хорошо.

— Что — нагота?

— Нет, вот что.

Он взял ее руку и потянул вниз. Как-то сами по себе, непроизвольно, пальцы Лайлы крепко сжали горячую железную твердь. Он снова негромко выругался и слился с ней в жадном глубоком поцелуе. Потом приподнял ее за бедра, положил на себя и начал нежно ласкать ладонью. Оба одновременно вздохнули.

— Что ты чувствуешь? — спросила она.

— Прикосновение, тебя… А еще… — Он просунул руку между телами и потрогал мягкий пушок ее лона. Она вздрогнула, словно от электрического заряда.

Он в замешательстве спросил:

— Я сделал тебе больно?

— Нет, нет, что ты…

Она уткнулась ему в грудь, и его пальцы чуть сдавили ее нежную плоть. Ногтями впившись ему в плечи и сильно зажмурив глаза, она всецело отдалась во власть новых ощущений, которые пробуждали в ней его ласки. И принялась раскачиваться, сначала легонько, потом все сильнее и сильнее. Горячие волны наслаждения накатывали на нее одна за другой, и каждая последующая отзывалась в ней все острее и острее, пока она полностью не растворилась.

И даже чуть позже они еще продолжали захлестывать ее, короткие пульсирующие волны просветленного восторга.

Открыв наконец глаза и подняв голову, она осознала, что он уже больше не обнимает ее. Вытянув руки вдоль тела, он безучастно лежал на подушках и смотрел открытыми, невидящими глазами. И самым страшным было его безжизненное, потухшее естество.

— Адам? — У нее едва хватило дыхания, чтобы выдохнуть его имя, но она знала, что он слышит. Он не ответил, и она снова позвала его.

— Лучше оставь меня сейчас, — сказал он отрывисто и грубо. — Я устал.

Лайла вопрошающе ждала, она уже пожалела, что поддалась искушению. Чуть помедлив, она пододвинулась на край постели, но он даже не пошевельнулся, чтобы удержать ее. Тогда смущенная и подавленная, она соскочила на пол, быстро собрала разбросанную одежду и выбежала из комнаты.

Хорошо, что в спальне для гостей к потолку прикреплен вентилятор. Было хоть на что уставиться. Она несколько часов наблюдала за тем, как его лопасти вращались над постелью, разбивая воздух и осушая соленые слезы, градом катившиеся из ее глаз.

Она мысленно прокручивала случившееся по меньшей мере тысячный раз и все равно никак не могла найти логического объяснения поведению Адама. Его горячая, бурлящая кровь почему-то вмиг застыла. Почему? Что такого она сделала? Или, может быть, наоборот, не сделала?

В невыразимой тоске она повернулась на бок. Слезинка, такая тяжелая, что не поддавалась осушающему действию вентилятора, скользнула по щеке, потом скатилась на кончик носа и шлепнулась на подушку. Она с упреком подумала о ней… об этой и обо всех других, предыдущих и последующих. Она никогда не плакала. Она никогда, НИКОГДА не плакала из-за мужчины. И то, что она нарушила свое правило и расплакалась из-за Адама Кэйвано, страшно разозлило ее. Каким бессердечным хамом надо было быть, чтобы вот так вышвырнуть ее из своей постели!

Хотя, похоже, он не в восторге от этого. И не сказать чтобы он попользовался ею, а потом выбросил. Пожалуй, он выглядел еще более раздавленным, чем она. Но почему, когда она предложила ему то, чего он хотел и в чем так нуждался, когда он доказал, что может…

Мысль эта обрела наконец форму, чем привела ее в замешательство.

Медленно она снова перевернулась на спину. И чуть не вскрикнула от удивления. Почему она не догадалась раньше? Только сейчас она припомнила выражение лица Адама в момент, когда она уходила. Отнюдь не торжествующее, напротив. На нем лежала печать поражения. И не то чтобы он не хотел смотреть на нее, а скорее он не хотел, чтобы она на него смотрела.

Она рассеянно отерла слезы и прошептала в темноту что-то совсем не подобающее женщине:

— Неудивительно, что он был удручен.

Она знала тело Адама наизусть. На внутренней стороне его предплечья темное родимое пятнышко, напоминавшее очертания Юты на карте. В детстве он наступил на консервную банку на пляже, и от пореза на пятке остался шрам. Чуть пониже поясницы рос мягкий пушок.

Ей казалось, что так же хорошо, как в его родинках, она разбиралась и в его психике. Она понимала, что придает ему силы, понимала образ его мыслей. При любых обстоятельствах она безошибочно угадала бы его реакцию.

И вот теперь ей стало ясно, что именно его расстроило.

Она так же отчетливо поняла, что теперь делать. Конечно, в какой-то степени ей пришлось бы поступиться гордостью, но это вряд ли имело значение, когда решалась судьба человека. То, что она задумала, было в высшей степени неэтично и, без всякого сомнения, могло послужить веским основанием для лишения ее лицензии физиотерапевта. Но несмотря и на это, она все же должна осуществить задуманное. Ведь кроме жажды жизни, этот мотив — самый сильный для человека. И этот мотив — любовь.