Альберт сидел и лепил в руках комок намокшей земли. Он уже понял — Тайный Союз перестал существовать. Недаром сразу же после похорон все остальные мстители не пошли за ними прямо через пашню. Да, они были сыты по горло: все равно ведь ничего не изменилось, а если и изменилось, то только в худшую сторону, как, например, это было с Гансом. Альберту было очень плохо, так плохо, что он мог бы и разреветься. Ведь он твердо верил, что они добьются своего. А теперь с ним один Друга. Нет, они слишком слабы. Это уже полное поражение… Но как ни горько было ему от этого поражения, Альберт хорошо запомнил все, о чем только что говорил учитель. «Вранье!» — уговаривал он себя, но теперь он уже не был так уверен в этом. Раньше он просто взрывался, когда учитель объяснял ему какое-нибудь общественно-политическое событие. Теперь же у него не осталось никаких доводов, которые подкрепили бы его уверенность. Осталась одна уязвленная гордость, заставлявшая его убеждать самого себя и притворяться.

Ветер ослабел. Торжествуя победу над ним, дождь громко забарабанил по земле.

Вот уже несколько минут, как учитель Линднер ничего не говорил. Он сидел и смотрел куда-то вперед.

— Да, вот еще граница по Одеру — Нейсе! — произнес он теперь, все еще мысленно находясь где-то далеко. — Правильная ли это граница? Хорошая ли? И главное, для кого она хороша? Для кого правильна? Каждому человеку тяжело, когда он вынужден расстаться с местами, где он родился и вырос. Это всякому ясно. Со всем связаны какие-нибудь воспоминания — и с подгнившим забором, и с полуразвалившейся стеной, и с тропинкой через луга, где пахнет болотцем, и с лесами вместе со всей их живностью. Даже дождик дома, даже грусть дома легче переносить, чем на чужбине. Таков уж человек. Да, чувство родины благородно… И все-таки…

Учитель снова умолк, глубоко задумавшись. На лице Альберта сразу же появилось победоносное выражение. С вызовом он сказал:

— Ну так что же? Что «все-таки»?

Учитель вздрогнул от этих слов, посмотрел на него и улыбнулся.

— Да… Почему же эта граница все-таки хорошая граница? На это есть много веских причин. Но для нас одна важнее всех остальных. Я хотел бы это пояснить вам одной историей. Не бойтесь, она не длинная, да и не история это вовсе. Это быль — то, что произошло со мной самим.

Это было шесть лет назад. Я служил тогда в штрафной роте рядовым. Мне предстояло впервые участвовать в бою — ночном бою. Но пока что был еще полдень. До передовой далеко. Мы уже многие часы тряслись на грузовике по польской территории, редко когда встречая людей. Может быть, это они нас избегали, а может, их и просто не было. Меня знобило. Казалось, все страна оледенела при виде нас, и даже когда воздух был прозрачным, пахло пожарищами.

Ехало нас всего одиннадцать человек, но не все такие молодые ребята, как я. Но к чему я это? Каждый из нас был, так сказать, сам по себе. Никто ничего не говорил. Может быть, это и всегда так бывает, когда неуверен, доживешь ли до завтрашнего дня? Штрафник — это ведь смертник. Есть над чем подумать перед боем, вот и молчишь. Что ты сделал неправильного в жизни? Что правильно? Кто останется после тебя? И что будет, если ты все-таки выживешь? Так примерно думал каждый из нас. Товарищ, сидевший рядом со мной, был единственным человеком, с которым я обмолвился несколькими фразами. Он был раза в два старше меня.

Неожиданно он произнес:

«Я был в Варшаве», — и пристально посмотрел на меня.

Я не ответил, так и не поняв, к чему это он.

«А вообще-то ты знаешь, что такое Варшава?» — спросил он затем.

«Странный какой-то, — подумал я и, ухмыляясь, тянул с ответом. За кого он, собственно, меня принимает? Если хочет меня взять на пушку, лучше бы сразу спросил, знаю ли я такую столицу — Берлин».

«Ухмыляешься? — проговорил он теперь. — Ухмыляйся, в каком бы дерьме мы ни сидели! Все лучше, чем если бы ты начал плести о том, что Варшава — столица Польши, что там хорошенькие девчонки, широкие улицы и что на скверах можно рвать цветы. — Он засмеялся, и смех его был нерадостен. Так смеется обманутый человек, которому всучили непокрытый вексель. — Нет, дорогой мой, — продолжал он. — Это все не Варшава. Варшава — это выжженная земля. Варшава — это горы пепла. А была она когда-то городом с миллионным населением. Бог ты мой! Варшава плачет, она рыдает от боли, хотя жителей там и нет. Можешь поверить мне — сам своими глазами видел. Такое уж не назовешь войной. Это какое-то бешеное безумство. Улицу за улицей взрывают динамитом, жгут огнеметами, бензином!..»

«Не ори ты так громко!» — предупредил я.

Пристально взглянув на меня, он замолчал на минуту.

«А ты ведь прав! Лучше всего самому себе приказать: проглоти, друг, не первая это пилюля, которую тебе приходится глотать! Неважно, что она горькая. Только бы помог этот крысиный яд!» Он плюнул навстречу ветру.

«Ужасно!» — только и сказал я.

Он же, покачав головой, ответил:

«Болтовня! «Ужасно» — не то слово. Будто у тебя почву вырвали из-под ног и ты провалился в бездну. Ты получил приказ разрушить целый город, и вдруг ты больше не можешь». Он умолк, поджав губы, словно и так уже сказал слишком много.

Подумав, я наконец спросил:

«За что ты в штрафники попал?»

«Я полюбил Варшаву», — ответил он.

«А сам взрывал ее», — заметил я.

«Да, взрывал, но потом больше не мог. А то они б меня к вам сюда не сунули. Я видел, как Варшава давала отпор. Горстка людей сражалась за город. Ты думаешь, в этом не было никакого смысла? Нет, дружок, в этом был великий смысл — это был настоящий героизм! Мне стало стыдно перед ними, с этого и началось. Но это еще далеко не все. Я понял, что Варшаву защищали не просто люди, что тут сражалась сама любовь, понимаешь? Любовь к жизни, к этому городу!..»

Он отвернулся и стал смотреть на полотно шоссе, убегавшее от нас.

Прошли часы, небо начало темнеть, когда мы наконец остановились. Посреди деревни. Деревню эту, конечно, уже нельзя было назвать деревней. Деревня — ведь это люди, скот, дома, риги… Здесь же ничего этого не было. Обгоревшие остатки стен, разбитая тарелка на земле… Ветер гоняет перья из разорванной подушки.

Я ничего не мог понять: почему здесь все разрушено. Боев вроде не было. На земле ни воронки, ни следов гусениц от танков — ничего. Но, может быть, фронт все-таки… Я спросил товарища, с которым мы говорили по дороге. Он ответил: