И в кривской земле, куда отчим кинул его опять-таки, чтобы создать противовес Ярославу — беспокойный Хромец вдруг оказался в Новгород во главе немаленькой дружины наёмных варягов и урман. Но в Плескове он, Судислав сделать почти ничего и не успел — Ярослав начал дело раньше, чем ожидали, отчим странно быстро умер, и началась война, после которой уже поздно было что-то исправлять.

Судислав сжал зубы — по-старчески слабо, но всё же почувствовал, как на челюсти вспухают желваки.

Так в чём же они ошиблись тогда? Судиславу было неясно и до сих пор.

Только нет уже теперь никого — ни победителя, ни побеждённых. Ни Ярослава, ни Бориса со Святополком, ни Мстислава, ни Брячислава полоцкого.

Только тени за спиной — глядят, и не поймёшь, то ли осуждают, то ли тоже что-то понять хотят.

Они-то знают. Да вот только у них уже не спросишь.

Теперь в живых остался только он, Судислав.

Чернец опять поморщился — в горле першило и скребло.

— Колюта!

Келья отозвалась тишиной.

— Колюта-а-а, — имя тянулось сквозь зубы вязкой пеленой.

Чуть скрипнула дверь, и на пороге возник ещё один монах, почти такой же старый, как и сам бывший князь Судислав.

— Звал ли, господине? — почти утвердительно сказал он.

— Пить, — прошептал Судислав. Голос вдруг куда-то пропал.

У самых губ вдруг неведомо откуда оказалась каповая чаша с пряно пахнущим питьём. Глоток сбитня облил старческое тело теплотой, воротил голос и ясность сознания.

— Спаси бог, Колюта.

— Сколько раз тебе было говорено, княже, — ворчливо отозвался слуга, ставя пустую чашу в поставец. — Не Колюта я здесь, а Онфим.

Князь скривил губы.

— На себя поглядел бы, — бросил он с чуть заметной насмешкой. — Только и слышу — княже да княже.

Слуга усмехнулся удовлетворённо — если господин язвить начал, стало быть, легче стало былому князю. Нелегко далось Судиславу мало не четвертьвековое заточение в порубе — и видит-то бывший князь плохо, да и здоровье…

А так-то, по совести, рассудив, достоило бы сейчас Судиславу Ольговичу — Колюта тоже знал тайну рождения своего господина — и великий стол занимать. Старейший русский князь — не шутка.

Да только про те мечты сегодня забыть впору — братья Ярославичи освободили Судислава из плесковского поруба только когда он пообещал им отступиться от прав на великий стол и согласился на пострижение в монахи.

Забудь про мир, входящий, — сказали Колюте при пострижении. Нет теперь здесь ни князя Судислава, ни гридня Колюты, есть старец Георгий и чернец Анфимий. Онфим. Всё.

Снизошли Ярославичи и митрополит Иларион к бывшему князю — дозволили взять с собой даже и в монастырь слугу, чтобы немощь старческая окончательно не доконала Судислава. Только Иларион условие поставил — не должно в монастыре находиться мирянам. И заставили гридня Колюту, в жизни никогда крест на себя не вздымавшему, постриг принять.

— Колюта, — вновь окликнул бывший князь.

— Что, княже? — бывший гридень настороженно покосился на дверь — не слышит ли кто. Новости обители отчего-то быстро становились известны настоятелю, и если прознает кир Алимпий про то, что двое монахов величают друг друга мирскими назвищами, то епитимьи не миновать, будь один из них в прошлом хоть дважды князь, а другой — хоть трижды гридень.

— Скажи мне, Колюта… — Судислав помедлил и всё-таки договорил. — Как мыслишь, в чём мы ошиблись?

— Про что ты, Судиславе Ольгович? — не враз понял Колюта.

— Вот мы все… — нетерпеливо повторил старец Георгий. — Святополк, Брячислав, Борис… я. В чём мы ошиблись тогда, пятьдесят лет тому?

Чернец Онфим вновь покосился на дверь — не стоило бы вновь поминать мирские события… да ещё такие как те. А гридень Колюта пожал плечами:

— Что я сейчас могу сказать, княже? Кто знает?

Судислав, почти не слушая, покивал головой — свет в его глазах уже снова угасал, князь уходил в себя, в свои воспоминания.

Истовым христианином Судислав так и не стал, хотя крещён был ещё в детстве. Да и как тут станешь-то? Пестун, гридень Барята, почитал Перуна и воспитанника своего к тому же приохотил. Мать, княгиня Адель, хоть и христианка с детства, а всё же не хватало духу у неё пестуну возразить — да так возразить, чтобы навсегда понял. А жаловаться самому великому князю — гордость не дозволяла.

Духовник княгини как-то укорил её — не гордость, мол, тебя гнетёт, а гордыня. Мать тогда помнится, только губы поджала и смолчала, а вот он, Судислав, вскипел.