— Я слышал, что эти пещеры взорвали немцы, — спустя десяток шагов, говорю я.

— Я тоже про это слышал, — отвечает Мясоедов, — но если и взрывали, то только не у нас. Здесь войны не было. На западе немцев остановили в районе Химок, а это довольно далеко отсюда.

— А, может, пещеры такие длинные?

— Может. А может, рванули что-то другое. Какие-нибудь другие пещеры, их же тут, в Московской области, как собак нерезаных…

Чем дальше мы уходим по скользкому настилу, тем заметнее становятся следы неразумной деятельности человека разумного. Здесь и тривиальное: «Маша + Катя — Петя = Л», и «ДМБ — 85»; и классическое: «Здесь был Ушацъ»; и даже стишки:

Но вот, что поразительно, при всём обилии надписей, самая неприличная из них: «Ленка, твоя попа самая лучшая».

Мне отчего-то вспоминается персонаж из детства — сын дворничихи по кличке Мися, который нацарапал на стене в моём подъезде между третьим и четвёртым этажом: «Цейслер — дурак». Мися отдал с перепоя концы прямо у матери в дворницкой, когда ему не было и семнадцати, а надпись потом ещё долго украшала зелёную стену, пока её, наконец, не закрасили во время планового ремонта. В голову приходит совсем уж дурацкий вопрос: «Спрашивается, когда именно умер Мися? В дворницкой; после покраски стен; или он вообще не умирал, а жив до сих пор, потому что я о нём только что вспомнил?»

Становится зябко. Внутри тоннеля, безусловно, теплее, чем на улице, может, потому что здесь нету ветра, но всё равно холодно. Мы подходим к небольшой прямоугольной нише, явно кем-то вырубленной в стене.

— Это геологи прогрызли, изучали тут чего-то, — опять читает мои мысли мой гид по подземелью, — там дальше ещё несколько таких же. Давайте сделаем тут привал, у меня с собой бутерброды и кофе. Хотите кофе?

— Очень. Честно говоря, я замёрз.

— Тогда, может, коньяку?

— Коньяком похмеляться мне ещё не приходилось.

Мясоедов ухмыляется, одной рукой расстёгивая свой армейский рюкзак.

— К благородным напиткам это слово не подходит, похмеляются пивом, молдавским «сухарём» или, на худой конец, «чернилами». А я вам предлагаю дагестанский коньяк. Настоящий. Запомните, коньяк, и виски можно без угрызения совести употреблять в любое время суток.

— Запомню.

В руке у Мясоедова появляется маленький металлический термос. Он проворно откручивает крышку, зажимая термос между ног, передаёт её мне и наливает в неё благородного эликсира. Окружающий нас объём наполняется острым коньячным духом. Я долго смотрю на чёрную поверхность, затем отхлёбываю чуть-чуть.

— Ну, как? — спрашивает Мясоедов, который уже успел употребить из горлышка.

— Вы знаете, очень даже здорово. — И допиваю залпом.

— Ещё?

— Извольте.

Мы пропускаем по второй. Потом молча жуём бутерброды с ветчиной и сыром. Потом ещё по одной, и опять закусываем бутербродами. Я медленно согреваюсь, и мне хочется поговорить. Не просто прервать чавканье связной речью, а поговорить, но Мясоедов опережает меня:

— Вы уж извините, Алексей, что я вас так долго пытал, перед тем как войти сюда. Я заметил, вы обиделись, просто я должен был убедиться, что всё в порядке.

— Нет, я не обиделся, — отвечаю я, — дело в том, что меня сегодня уже заподозрили в страхе, поэтому ваши вопросы меня, так сказать, немного вывели из равновесия.

— Кто заподозрил?

Я транслирую ему мой утренний диалог с комендантшей. Глаза Мясоедова при этом здорово расширяются, из-за чего его лицо приобретает глуповатый вид. Если это проявление интереса к моим словам, то уж больно странное.

— А что, подозрения старой леди были безосновательны? — спрашивает он.

— Честно говоря, не совсем…

Мясоедов улыбается, и лицо его становится совершенно нормальным.

— Я где-то читал, что боязнь темноты — самый древний человеческий страх, и избавиться от него в полной мере нельзя, — говорит он, — так что тут нечего стесняться.

— А вы чего-нибудь боитесь?

— У меня только один страх, но он очень серьёзный. Я боюсь пережить то, что мне пришлось пережить. Лучше уж сразу насмерть. Я имею в виду аварию.

— Вы потерпели аварию на самолёте?

Мясоедов снова удивлённо расширяет глаза.

— Кто вам сказал про самолёт? Я на машине разбился.

— Но я думал…

— Да, я понимаю. Все знают, что я лётчик и что воевал. — Он шумно со свистом вдыхает. — Но за всю Чечню у меня не было ни одной, даже пустяковой царапины. Сто сорок боевых вылетов, черти сколько пробоин, две грубые посадки… А после — на тебе… В меня, вернее, в нас врезался один, пьяный на «Мазде». Я ничего сделать не смог, после удара машина была уже неуправляема, и нас вынесло на встречную. Жена… моя жена Светлана так и не оправилась от травмы, а я, — он поднимает свой протез в пионерском салюте, — вот.