Евгений Иванович сделал то, что ему сказали.

— Подогнул, дальше чего?

— Теперь, Жень, давай помолчим, — тихо сказал Илья, — выключи фонарик.

Послышалось два сухих щелчка, и вокруг стало темно. Какое-то время в глазах у Евгения Ивановича попрыгали фантомные «зайчики» от фонаря, но вскоре исчезли и они. Темнота стала абсолютной. Евгений Иванович закрыл глаза, затем открыл их и, совершенно не заметив разницы, снова закрыл.

«Вот почему все, кто живут под землёй, слепые, — пришла ему в голову простая, но ранее совершенно не волновавшая его истина, — смотреть-то не на что».

Неожиданно для себя он почувствовал, что ему стало хорошо и спокойно. Сердце, минуту назад вот-вот собиравшееся заглохнуть, билось теперь ровно, дыхание восстановилось, а в голове заиграла тихая, прозрачная музыка. Забыв про Илью и всё остальное, Евгений Иванович повернулся на правый бок и молниеносно уснул.

Вот в чём странность — при всех любопытных и приятных особенностях город меня пугает. Да что там пугает, я его по-настоящему боюсь. Сразу оговорюсь, страх мой скорее иррационален, нежели наоборот. Как говорил один кино персонаж: «Ничего конкретного», но всё равно страшно.

Помню, в первые дни моего пребывания в Сенишах я думал, что жить здесь не так уж и страшно, достаточно провести тут неделю — другую, и окружающее пространство перестанет меня пугать. Но прошла неделя, потом другая, потом ещё три, но положение не изменилось. Я устал их считать — пять плюс два, потом опять пять плюс два, и так далее, неделя за неделей. Лекция за лекцией, тема за темой. Всё без толку — место, в которое я попал, никак мне не давалось. Я не понимал его, и потому боялся. Иногда, ночью, я выглядывал из окна общаги, в которую меня поселили, и всматривался в грязную, изрезанную редкими фарами темноту, чтобы разглядеть лицо врага, но тот предпочитал не показываться.

И вот вчера, словно кочующий индеец, принимающий примитивную наркоту, чтобы преодолеть страх нового места, я решил напиться. «Пройдя через алкогольный хаос, система обретёт своё новое стабильное состояние, в котором всё будет прекрасно, — думал я. — Утреннее похмелье придаст внешнему пространству знакомый оттенок, и я окончательно успокоюсь, ведь с бодуна прерогативы и императивы меняются местами, поскольку ты не только не помнишь, что эти слова значат, но даже не можешь их нормально произнести».

Я пил дома, в квадратной комнате общежития, сидя в продавленном кресле, как космонавт в своём спускаемом яйце. Пойти изучать местные заведения в одиночку я не решился, просто спустился в продуктовый магазин и в числе прочего купил пару портвейна и пару пива. Водку в том магазине не отпускали.

Утро воскресенья. Рожа, которая в зеркале — мерзкая и с отвисшей челюстью — моя. Меня бурно рвёт. Рвёт так, что жить не хочется.

В дверь стучат. Это комендантша общежития, где я живу. Она спрашивает, почему у меня всю ночь работал телевизор. Я говорю ей, что заболел и не заметил, как уснул.

— Сказали бы лучше, что вам страшно спать одному, — говорит она, — стыдится тут нечего. Телевизор для того и придуман, чтобы скрашивать одиночество и избавлять от ночных страхов.

— Я бы рад сказать, но это не правда, — отвечаю я, чувствуя, что к горлу опять подкатывает.

— А вы что же, всегда говорите правду?

— Почти. Даже если она менее правдива, чем ложь. Правда бывает разной.

— Вам лучше знать. Просто не делайте так больше, здесь очень тонкие стены.

— Не могу ничего обещать, но постараюсь.

Комендантша уходит.

Ну, надо же, заподозрить меня в том, что я боюсь спать один! Вообще, странная дама. Когда я вселялся, она, изучив соответствующую страницу моего паспорта, обещала познакомить со своей переспелой племянницей. Это она сама так сказала: — «Моя переспелая племянница».

Меня опять рвёт, но на этот раз я уверен, что это в последний раз.

И вот тут, стоя на карачках перед раковиной, я вспоминаю, что Мясоедов в пятницу предложил прогуляться в пещеры, когда узнал, что я там ни разу не был. Мы договорились встретиться без пятнадцати девять около входа в церковь. Сейчас 8.30.

Меня опять рвёт. Сколько же можно, господи…

8.44. Я стою около закрытых дверей церкви святых Козьмы и Домиана и смотрю на голые, безобразные деревья. После дивно тёплого сентября был почти такой же тёплый октябрь, но ноябрь поставил всё на свои места. На улице уже очень холодно.

Мне плохо. После промывания желудка стало немного лучше, но бодун есть бодун — состояние преотвратное, меня всего просто колотит. Само собой, я сегодня ещё ничего не ел, успел только выпить вчерашнего чая перед выходом. Если Мясоедов не придёт вовремя я, должно быть, околею тут, как всеми забытый полярник.