— А чего тут думать, через час мы с вами окажемся в одной постели. Я же не отрицаю секс с мужчинами, хотя бы и в контексте полезности его для женского здоровья. Вы же сами говорили.

Лена смотрит на меня своими широко раскрытыми, немного раскосыми глазами. Мне, должно быть, сейчас надо страстно её обнять, потянуться губами к её розовым губкам, но вместо этого я говорю:

— Лена, я не хочу пускаться в очередной невротичный роман.

— Алексей Германович, вы не способны на невротичные романы. Поверьте мне, я знаю про мужчин всё. Вы можете ощутить всю неподъёмность слова «всё»?

Она берёт меня за грудки и тихонько наклоняет к себе. Наши губы медленно идут на сближение. Ближе. Ещё ближе. Стыковка.

Я лежу на одной половине разложенного жестковатого дивана, под колючим одеялом, заправленным в пододеяльник с ромбовидным вырезом посредине. Лена в ванной, но скоро придёт ко мне под это самое одеяло с ромбом. Лежу я так уже минут десять — голый, в чужой квартире в ожидании секса со своей студенткой.

Лежу и думаю, почему дыру в пододеяльниках делают всегда ромбической, или, на худой конец, квадратной, а не, например, треугольной, и нет ли тут какого-нибудь скрытого смысла? Мысли мои утекают в сторону символизма, видятся мне пятиконечные вырезы на пододеяльниках военнослужащих срочной службы, шестиконечные у хасидов, крестом у попов и врачей и круглые у японцев. Возвращаясь в реальность, пытаюсь сообразить, будет ли сей диван скрипеть, и если да, то как громко…

— Отсель грозить мы будем шведам, — говорит Лена и ставит будильник на секретер, с которого он и впрямь смотрится как старинная пушка, как её там, бомбарда или, гафуница…

Лена стоит с мокрыми волосами, завёрнутая в белое махровое полотенце, ширины которого хватает ровно на то, чтобы прикрыть её грудь сверху и попу снизу. А меня всегда интересовало, из каких же соображений выбирается ширина полотенец…

— О чём вы думаете? — спрашивает она, вертясь перед зеркалом в платяном шкафу.

— О старинной пушке, на которую похож твой будильник, и о том, по какой причине эти полотенца делают именно такой ширины, — говорю я, слегка потягивая это самое полотенце за краешек.

— Ты странный, Алексей.

Первый раз она сказала мне «ты». Лена выключает свет, потом идёт к окну и распахивает занавески. Комната наполняется слабым светом от уличных фонарей. Лена ловко выворачивается из своего полотенца и устраивается рядом со мной, на самом краешке.

Я слышу, как бьётся Ленино сердце — гулко, но ровно, чувствую плечом её мягкую грудь, и у меня перехватывает дыхание. Смотрю в её блестящие глаза и ощущаю озноб и робость. Как маленький, ей богу! Нет, никакой я не мачо, и не Дон Хуан де Цейслер — надо смотреть правде в глаза, я неизбалованный женским вниманием преподаватель сопромата, которому просто сегодня везёт. «И ничего страшного, ведь это только среди молодых девушек ходоки вызывают уважение и священный трепет; женщины постарше называют таких эстафетной палкой и относятся соответственно», — успокаиваю я сам себя, хотя сам в это верю не особенно.

— Ну, что же вы, Алексей Германович! — тихо говорит Лена мне на ухо. — К вам ваша студентка голая пришла, а вы, что?

Диван не скрипел. Ходил ходуном, но не издал ни звука, как разведчик. Я мысленно благодарил его, скромного труженика любовного фронта.

Лена не спит. Мы лежим рядом, не касаясь друг друга. Я чувствую, что в любой момент могу её обнять, притянуть к себе, поцеловать, и она мне это позволит. От этой мысли становится хорошо и легко.

— Как насчёт, повторить? — спрашивает Лена, переворачиваясь на правый бок.

— Ну…

— With a little help of my hands? [14]

— Умница…

Не секрет, что история развития техники — это история катастроф. Будь то телега о четырёх колёсах, океанский лайнер или атомная электростанция, финал всегда один — когда-нибудь что-нибудь сломается, и — ба-бах! — уноси готовенького. Дело тут, конечно, не только в том, что «ничего не вечно под луной», но ещё и в том, что «умнеют машины, а не люди». Проще говоря, человек, гений которого создаёт технические чудеса, запросто уничтожает сии чудеса своей же гениальной глупостью, и чем быстрее движется технический прогресс, тем резвее скачет инфляция человеческих жизней. Каждый раз роду человеческому приходится платить всё более высокую цену за собственный разум; за то, что отличает его от всех его родственников — дальних и близких — за то, чем он гордится настолько, что гордыня порой ослепляет его и ведёт прямиком к яме, имя которой — катастрофа.

Первое испытание «изделия» было назначено на ноябрь 1976 года, но во время предпусковых проверок отказала автоматика охлаждения грунтоплавильного модуля, и испытание перенесли на январь 1977-го. С наступлением нового года всплыли ещё несколько недоработок в системе энергоснабжения и вентиляции, и испытание вновь отложили, сначала на февраль, а потом и на март. Днём испытания было выбрано четвёртое число, пятница. Почему именно пятница, сказать сложно, скорее всего, потому, что к тому времени в НИИгеомаше просто перестали различать дни недели.

По настоянию атомщиков изделие по существующим тоннелям было перемещено в специальную штольню глубиной сорок пять метров под землёй, расположенную в нескольких километрах от НИИгеомаша. Вход в штольню закрыли бетонной плитой, сквозь которую были выведены только кабели управления. Испытания предполагалось провести в автоматическом режиме, что позволило бы исключить риск для жизни пилотов. Команды управления изделием должны были передаваться с так называемого главного щита, то есть, центрального диспетчерского пульта НИИгеомаша.