Ни к каким специалистам извне мы решили не обращаться — думали, продолжим, когда всё уляжется, а когда же, наконец, всё улеглось, отважились на вылазку. Самой тяжёлой трудовой ночью (с понедельника на вторник) мы с Мясоедовым по очереди перелезли забор в месте, где полностью отсутствовала колючая проволока, перебежками добрались до колодца, через который в прошлый раз вылезли, но вместо широкого отверстия, куда без труда пролезли бы двое Мясоедовых, обнаружили намертво приваренный железный лист. Судя по свежей окалине, мы опоздали на день, максимум на два. Когда до меня окончательно дошло, что путь туда нам действительно перекрыт, я раскис. Разом вернулись и прежняя тоска и ночные страхи.

— Кто-то очень не хочет, чтобы мы докопались до истины, — сказал Мясоедов, когда мы с ним за коньяком обсуждали случившееся, — но это не означает, что мы должны просто так отступить. Надо грамотно провести разведку, разузнать всё, должен же быть туда другой вход…

Тогда я с ним согласился, хотя уверенности в том, что мы сможем туда ещё раз попасть, не было. Мясоедов же, наоборот, был полон решимости докопаться до истины. Вообще, насколько я успел его узнать, он из тех, кто, как та лягушка в клюве у цапли, никогда не сдаётся, и воспринимает удары судьбы не иначе как повод для драки. После общения с ним у меня стало возвращаться, утраченное было в девяностые уважение к военным.

А сегодня вся моя группа с автомеханического факультета явилась на лекцию с оттопыренными ушами. Заметил я это, конечно, не сразу, а минут через пять после начала, поскольку преподаватели обращают внимание на аудиторию в последнюю очередь, а могут и вообще никакого не обратить.

Зрелище, доложу я вам, то ещё. Сидят тридцать человек и у всех уши локаторами. Ничего такого не делают, просто сидят. «Спокойствие, только спокойствие», — говорю я себе. Тут ни в коем случае нельзя проявлять эмоций. Никаких. Даже если станут орать, ходить друг у друга по головам или резать друг дружку бензопилами, и уж тем более, просто сидеть с оттопыренными ушами. Это называется преподавательский рефлекс, отсутствие которого у некоторых школьных учителей здорово портит жизнь им самим, а более того, окружающим.

Вида, что меня что-то не устраивает, я не подаю, и продолжаю читать в обычной своей манере — внятно, но довольно резво. Но, не проходит и трёх минут после того, как я сообщил моим ушастым подопечным о том, с чем едят интеграл Мора, в аудитории наступает настоящий кабак: примерно половина группы (видимо, те, кто умеют) по-обезьяньи раздувают ноздри; одна страшная девица на задней парте копошится в шевелюре у соседки, и, якобы найдя там что-то, это что-то отправляет себе в рот; в противоположном углу аудитории два крупных самца чешут друг другу спины и негромко ухают.

А я продолжаю вещать. О, как я вещаю! Перемещения при изгибе! Правило Верещагина! Прогиб ступенчатой балки! Стараясь не смотреть в аудиторию, чёрчу эпюры, вывожу формулы. Изрисовав полдоски, наконец, оборачиваюсь. Теперь ухают, почёсываются и вытягивают лица даже на передних партах. Девицы сзади меняются ролями. Если моё деланное спокойствие и сыграло определённую роль, то, безусловно, незначительную. Павианы…

Тогда я изображаю нагруженную балку на чистой половине доски и предлагаю аудитории найти её прогиб. Студенты все как один разом кладут руки себе на макушки, как это делают предки Дарвина, и хором издают протяжное «у-у-у!» Не нахожу ничего лучшего, чем вызвать ближайшего ко мне павиана к доске.

Павиан Обляев, коренастый малый в свитере, стриженный под Арнольда времён «Красной жары», поднимается с места и, опустив руки почти до полу, прыжкообразными движениями направляется к доске. Протягиваю павиану свежий кусок мела, который тот незамедлительно, даже не обнюхав, натурально сжирает. Хруст хорошего (бывают плохие, а вот этот был хороший!) мелка размером с указательный палец павиана заглушается одобрительным уханьем.

Даю павиану второй кусок, побольше. Павиан сжирает и его. Протягиваю ему третий. В запасе у меня ещё несколько, так что я могу позволить себе такую расточительность. «В крайнем случае, можно будет на кафедру сбегать», — думаю я.

Павиан делает вид, что наелся и начинает пробовать найти мелку другое применение. По очереди он пытается засунуть его сначала в ноздри, а потом и в уши. Указываю ему на доску, а сам делаю шаг в сторону — мало ли что. Павиан поворачивается лицом к моему чертежу и тут, наконец, мне становится понятно, каким образом оттопырены его уши. Ухо в таком положении держится при помощи куска стерки, прикреплённой сзади, но вот, на чём держалась стерка, остаётся неясно. Павиан подходит к доске вплотную, нюхает её, проводит по ней пальцем, а затем размашисто замалёвывает мелом мой шедевр. Громовое уханье сотрясает аудиторию. Я отворачиваюсь от доски и…

Обезьянник неистовствует. Павианы вытворяют в аудитории всё, что угодно, разве что, на люстрах не раскачиваются. Некоторые взобрались ногами на столы и прыгают, другие кувыркаются по проходам. Павиан Обляев скачет вокруг кафедры, из его рта торчат цветные мелки, которые я берёг для особых случаев. И вдруг… вдруг, как по команде все до единого павианы, в том числе и Обляев, падают на пол и замерают в позе «Не вели казнить!» И наступает тишина.

Представление, центром которого, безусловно, является ваш покорный слуга, достигло кульминации. Не знаю, чего мне хочется больше — выбежать из аудитории, закатить скандал, или присоединиться к окружающим. Но, главное, я не понимаю, какой реакции ждут от меня мои приматы и на что они, собственно, надеются. Признаюсь честно, состояние моё преотвратнейшее. Даже дело не в том, что глупее, чем в этот момент, я себя не ощущал ещё ни разу в жизни; кошмарнее всего то, что я не могу заставить себя пошевелиться или сказать что-нибудь. Меня одолел поразительный столбняк.