товарищи, как только вооружитесь, тоже валяйте в патрули, арестовывайте офицеров — и в ревком.

— Молодец!

— Это правильно.

— Вот это по-нашему, по-рабочему.

— Так бы давно. Ай да командир наш!

*

Всю ночь и следующий день у Друя было забот по горло. То и дело в комнату, где он сидел, входили

вооруженные патрули рабочей гвардия и солдаты. Они приводили с собой арестованных напуганных офицеров

всех родов оружия, не брезгуя военными врачами, интендантами и отставными генералами. И старые и

молодые, проживающие в Москве и прибывшие с фронта, от генерала до прапорщика, все перебывали у Друя.

По временам появлялся Щеткин.

— Война идет, — радостно говорил Друй. — Уже две сотни револьверов, гора патронов и сабель.

— Идут дела, говоришь! — радовался не меньше его Щеткин. Лицо его, суровое, едкое, вплоть до рыжей

колючей щетины, покрывавшей подбородок и щеки, казалось, светилось счастьем.

Офицеров разоружали…

— Фамилия?

— Добрынин.

— Звать?

— Вениамин Станиславович,

— Сдавай оружие!

— Но, господа…

— Господ нету!

— Но, товарищи. Я же с фронта, Ведь это позор. Мы…

— Ну, что ж. Сдашь оружие и поезжай себе на фронт. Там оружия много.

— Но, господа, это же невыносимо. Я протестую. Армия будет…

— Арестовать! Ведите его в полк.

— Следующий.

Члены ревкома, присутствовавшие здесь же, проявляли по отношению к арестованным терпимость и

великодушие, сильно претившие матросу. Под их воздействием Друй вынуждался иногда отпускать офицеров

на честное слово.

— Ведь он же доказал нам, что находится в Москве временно. Обещает не бороться против нас. Чего еще

нам нужно. Отпустим.

Друй и Щеткин хмурились. Но рабочие и солдатские патрули понимали без слов их негодование. Они не

желали этого великодушия, особенно по отношению старших офицеров. Частенько вбегали в помещение то

рабочий патруль, то солдаты и, запыхавшись, говорили:

— Товарищ ревком… Вели мы полковника в казармы… А он давай ругаться и грозить… Ну, мы его

того… Пристрелили.

— Бежал, что ли? — помогал им Друй.

— Нет, не бежал, но собирался.

— Ну, ничего… Следующий.

*

Офицеры битком набились в небольшой, уютно обставленный мягкой мебелью кабинет. Говорили

наперебой.

— Господа… положение катастрофическое. Москва уже восстала. Это кошмар.

— Офицера расстреляли прямо на улице. Нас разоружают.

— За что расстреляли?

— За то, что он требовал от солдата дисциплины.

— Господин полковник, это невозможно!

— Нужно начать военные действия, пока не поздно.

— Вызовите казаков. Затребуйте поддержку с фронта.

— Полковник Перепелкин, юнкера и казаки ждут вашего приказания.

— Из Петербурга ужасные вести. Ждать дальше нельзя.

Офицеры суматошно бегали по кабинету, толкая друг друга, задевая мягкую мебель, сворачивая сапогами

ковры.

В кабинете горела электрическая люстра. Под большим стенным портретом Керенского сидел полковник

Перепелкин. Он нервно пожимал плечами.

— Господа, да успокойтесь же. Мы принимаем все возможные меры. Восстание будет жесточайшим

образом подавлено. Все стратегические пункты города в наших руках. Вызван казачий полк.

— Этого мало. Нужно лишить чернь хлеба. Нужно костлявой рукой голода придушить революцию, —

крикнул полковник Филимонов. — Нужно голодом взять их.

— Дума не в наших руках. Как взять? Думы в руках большевиков. Невозможно что-нибудь предпринять.

И в советах, и в думах, и в Московской, и в районных, — всюду большинство этих проклятых большевиков.

Они объединили работу. Подчинили хозяйственную деятельность думы совету. Совет — политический хозяин

Москвы.

— И Петербурга — раздраженно добавил Филимонов.

— Да, и Петербурга… Они проводят свою диктатуру в области продовольствия, в квартирном вопросе.

Господа, они отменили квартирную плату с рабочих. Поймите, это же социализм.

— Ну, а наши союзники?

— Кто такие?

— Кадеты, эсеры и меньшевики.

— Э! — Перепелкин махнул рукой. — Разве они на что- нибудь способны? Болтуны. Только путаются