скомандовал “Вольно, — разойдись!”

Солдаты разбрелись по палаткам.

В третьем отделении в темноте шли оживленные разговоры. Одни толковали о только что съеденном

ужине. В супе из разваренных сухих овощей плавали черви. Иные, искренне желали завхозу и его

родственникам подавиться ими. Другие, напротив, громко прищелкивали языками и хвалили червей за их

“скус”.

Васяткин слушал эту словесную перепалку и в общий разговор вставил только одно замечание. Он

сказал, казалось, вполголоса, но слова его услышали все.

— Наши офицеры суп и мясо с червями не едят. У них желудки благородные. За солдатский паек-то у

них всего вдоволь, и даже вина разные есть. А солдат — серая скотинка — все перенесет.

И опять эти слова его, точно ударом кнута, обожгли у всех сознание.

Другие в палатке вполголоса обсуждали вопросы о войне, о мире, кому война на пользу, о фабрикантах и

помещиках, о земле, о бастовавших за мир и хлеб питерских рабочих.

Отделение, взбудораженное до самых глубин, обмозговывало, разбирало все то новое, что было

принесено извне Васяткиным. Настроение ненависти, злобы по адресу забастовщиков и смутьянов совершенно

испарилось, и солдатская мысль, выведенная новым словом из состояния тупости и безразличия, подобно

вешнему льду, давала трещины, дыбилась, и чем дальше, тем больше ломались зимние устои.

… Лед трогался.

*

Между тем отделенный Хорьков переживал глубокую внутреннюю борьбу. С одной стороны, для него

было ясно, что в отделении начинается смута, что за выявление крамолы он, Хорьков, наверно, будет обласкан

самим ротным, а может быть, и батальонным офицерами. Возможно, что получит в награду сразу две

нашивки… А там и в отпуск.

Но, с другой стороны, было страшно Хорькову.

“Ведь это не запасная часть, — думал он, — а фронт, позиция. Солдаты озлоблены — смерти не боятся.

Убьют из-за угла, а там и весь разговор — курды, мол, подбили. Никто и пальцем о палец не ударит, чтобы

разыскать и наказать виновных, потому — фронт”.

Хорьков прогуливался вдоль палатки своего отделения и все думал и думал без конца.

Уже совсем стемнело вокруг. Горы покрылись местами стальными, местами молочными туманами. Закат

угас. На огромном темно-синем небосводе вспыхивали то там, то здесь большие ярко сияющие звезды.

Сапоги Хорькова со звоном давили подмороженную грязь. А мысли кружились в голове его, точно стайки

осенних мух над падалью: “Как быть, на что пойти?”

Наконец Хорьков решился и быстрым шагом направился к большой угловой палатке, где помещались

ротный каптенармус, фельдфебель и взводный Нефедов. У входа в палатку Хорьков остановился и закашлялся,

точно в припадке удушья. Из нутра палатку пробурчал недовольный голос:

— Кого там чорт носит? Покоя нет!

— Это я, господин взводный. Отделенный Хорьков.

— Ну, что тебе еще?

— К вам по секретному делу… Насчет смуты. — Последние два слова Хорьков произнес шопотом.

— По секретному? Ну, постой, сейчас выйду.

Откинулась полость палатки, и рядом с Хорьковым появилась темная широкая фигура Нефедова.

Послышался громкий зевок, а потом вопрос: “Ну?.. Чего еще там?”.

Поминутно оглядываясь, Хорьков торопливо рассказал взводному о Васяткине, о том, что говорил он

против начальства, как подбивал на бунт, многое прибавляя от себя.

— А как отделение?

— И отделение все за него. Мне угрожали, ежели донесу. Смертью угрожали.

В тишине снова раздался звучный зевок взводного.

— Ну, иди, Хорьков, — сказал он сквозь зубы. — Ступай спать. Завтра разберем.

Хорьков отступил на шаг в сторону, но затем быстро вплотную приблизился к Нефедову и зашептал:

— Господин взводный… Только чтобы я был в стороне. А то худо мне будет. Будьте ласковы. И ротному

бы сказать. Меня, может, на другое отделение.

— Иди, не бойся. А ротному я сам доложу.