*

Когда Хорьков возвращался к себе, кто-то быстрой тенью прошмыгнул мимо него и скрылся за

палатками. Хорьков вздрогнул и судорожно схватился рукою за кобур нагана.

Но кругом стояла тишина. “Может, померещилось”, подумал Хорьков, отирая ладонью холодный пот,

выступивший на лбу.

Вот и его палатка. Отовсюду слышен богатырский храп. Даже дневальные, и те как будто стоя дремлют,

опираясь на винтовки.

“Все спят”, решил Хорьков и с облегчением вздохнул.

Перед сном он решил выкурить цыгарку. Остановившись, достал кисет, бумагу, не спеша начал

свертывать собачью ножку. И в тот момент, когда Хорьков языком смачивал кончик бумаги, у самых глаз его

сверкнули два огненных столба и прозвучал гром близких выстрелов.

Хорьков уронил кисет, смял судорожно цыгарку и, точно ловя кого-то невидимого, ничком упал на землю,

судорожно обнимая ее руками.

В лагере поднялась суматоха. В разных местах прозвучало еще несколько беспорядочных выстрелов. Из

ближайших палаток высыпали наружу солдаты. На шум явился сам ротный офицер Нерехин. Роту выстроили.

Солдат начали опрашивать. Но, за исключением Щеткина и Хомутова, оказалось, что никто ничего не знал и не

видел. А Щеткин и Хомутов, по их словам, первые выбежавшие из палатки на выстрелы, утверждали, что

убийство Хорькова дело рук курдов.

— Выбежал я, ваше благородие, — в десятый раз повторял Щеткин, — вижу, господин отделенный упал,

а какие-то два человека в фесках шмыгнули за палатки. Думаю, не иначе, как курды. Я по ним стал стрелять.

Потом подоспел Хомутов.

Каждый раз во время своего рассказа на этом месте Щеткин встречался, взглядом со взводным. Нефедов

почему-то недоверчиво качал головой, но не говорил ни слова.

Ротный распорядился выставить караул у трупа, усилить дозоры, остальным спать.

*

Лагерь давно уже пробудился. Привел себя в порядок. Солдаты отпили чай и занимались чисткой оружия,

платья, белья. В походных кухнях варился первый, после долгого перерыва, мясной обед. По лагерю носились

вкусные, разжигающие аппетит запахи жареного лука и мясного пара. Стоял солнечный день.

В первом отделении третьего взвода, как и повсюду, солдаты занимались чисткой винтовок. Утром

похоронили Хорькова, и солдаты, прочищая стволы, разбирая винтовочные замки, вполголоса обменивались

своими соображениями о таинственной смерти своего отделенного командира.

Никто из них не верил, что это дело рук курдов. Откуда быть курдам в центре бригадного лагеря, вдали

от селений и городов, в шестидесяти верстах от неприятеля? Так думали солдаты, но вслух своих сомнений

никто не выражал. И только один-другой косой солдатский взгляд, точно невзначай, на секунду останавливался

на невозмутимых лицах Щеткина и Хомутова.

Но лица Щеткина и Хомутова, кроме скуки, ничего не выражали.

Возле Щеткина присел на корточках Васяткин. Толстогубое, узкоглазое лицо его сохраняло, как всегда,

выражение внутренней напряженной мысли. Разобранная винтовка была аккуратно разложена у ног его на

шинели.

Солдаты отделения расположились у палаток на камнях, в изобилии разбросанных вокруг, и смазывали,

терли, скоблили железные и деревянные части оружия. Под яркими и теплыми лучами солнца ослепительно

сверкала сталь.

Чья-то тень скользнула по земле у ног Щеткина. Он поднял голову и вздрогнул. Перед ним стоял

взводный Нефедов. Огромным веером черная в седине борода и пышные усы Нефедова были всклокочены.

Пристальный взгляд прищуренных карих глаз, казалось, старался забраться солдату в самые сокровенные

тайники мысли. Руки взводного были глубоко засунуты в карманы мехового полушубка. Розовые щеки

особенно краснели, а широкий нос морщился у переносицы.

Щеткин еще раз взглянул на взводного, потом беспричинно засмеялся. Дергая предохранитель винтовки,

он весело сказал:

— Господин взводный… папаша наш, Михаил Андреевич. Как поживаете? Что, в гости к нам?

— Не мели языком, — сурово оборвал его Нефедов. — Поговорим еще с тобой — будет разговор.

Который Васяткин?

Ему услужливо показали.

— Васяткин, пойди ко мне, — громко приказал Нефедов. — Поговорить хочу с тобой.