А что если день не наступит? Что если ночь будет всегда?

Евгений второпях задернул шторы. Ему не хотелось становиться частью

глупого, выдуманного чуда.

Вчера, когда он в очередной раз напивался в «Копеечке» — забегаловке, клонированной из грязного куска советского плинтуса — он так и сказал

широченному, похожему на калач лицу бармена.

«Чудес не бывает»

Он тыкал пальцем в газетный снимок, на котором был запечатлен счастливый

малыш с невероятно яркой радужкой глаз, и повторял.

«Не бывает их. Понимаешь?!»

А бармен кивал и спрашивал: не пора ли ему домой?

Что было дальше, Евгений не помнил. Но газетная вырезка, как и прежде,

лежала на прикроватной тумбочке, придавленная полупустой бутылкой «Блек

Лейбла».

«Наверное, только счастливые люди мучаются похмельем, — подумал он,

потянувшись к бутылке. – У несчастливых наутро только одно желание – пить

дальше»

Евгений поднял бутылку и посмотрел на газетного ребенка. А в следующее

мгновение уже глотал теплый виски. Давился и морщился, а он обжигающими

ручьями стекал по его небритым щекам.

Медсестры в роддоме привыкли, главврач закрывала глаза, ведь он был

лучшим практикующим гинекологом когда-то...

«Ты видишь, что с тобой творится, Женя?» — спросила как-то главврач.

Разговор состоялся в ее кабинете, она стояла к Евгению вполоборота и смотрела в

окно. На улице с деревьев облетали последние листья, и Евгению подумалось, что

главврач похожа на эту осень – странная красота, еще не увядшая, но не

вызывающая ничего, кроме тоски. Холодная, как ледяной ветер.

«Я никогда не приходил сюда пьяным» — сказал он тогда. Он, правда, верил

в свои слова.

«Не приходил. Но неужели ты думаешь, что чад от трехдневного запоя можно

задушить одеколоном и жвачками?! Ты посмотри на себя, во что ты превратился…

Немудрено, что они бегут от тебя. Многие здесь впервые, и вряд ли опухший от

пьянства гинеколог то, о чем они мечтали, зачиная ребенка!»

«Все мы мечтали о другом».

Он не помнил, говорил ли эти слова. Но знал точно, что она сказала в ответ.

«Когда уйдет последняя, на работу можешь не приходить».

Древние верили, что каждое место на земле отражается в потустороннем

мире – как и верили, что такие места полнятся призраками. В последние месяцы

роддом был именно таким. Находясь здесь, Евгений словно смотрел фотографии

незнакомых людей, на которых ему было плевать. Но снова и снова листал альбом

из приличия, с резиновой улыбкой слушая восторженные комментарии к каждому

фотоснимку. А когда дело доходило до детских фотографий, ему хотелось кричать.

Как бы он ни старался, он не мог затереть память того жаркого дня. Когда

спустился в пойму и нашел их там – ее, с дырой вместо живота, и ребенка, растоптанного в пыли.

Евгений поставил бутылку обратно на газетную вырезку, а потом сдвинул ее

в сторону, так чтобы было видно малыша. Обтер губы и подумал, что это не его

сын.

«Что ты носишься с этой вырезкой, думаешь, это что-то изменит?!»

Это был их последний разговор с Яном. Они собирали его вещи, и газетный

снимок вылетел из нагрудного кармана Евгения, когда тот нагнулся, чтобы

застегнуть чемодан.

«Мертвые должны жить в прошлом. Так сказала бабушка!»

«Ну да… — ответил он своему сыну и сунул снимок обратно в карман. –

Тогда почему сама не оставит мертвецов в покое?»

Ян зло посмотрел на него, но больше не проронил ни слова. А через полчаса

его забрала Анина сестра — ему, действительно, лучше было пожить с ней. Для

двенадцати лет слишком тяжелое испытание — видеть, как спивается твой отец.

Евгений покосился на газетную вырезку:

— Ты не мой сын.

Он снова потянулся к бутылке, но вздрогнул от телефонного звонка. Домой в

шесть утра ему могли звонить только с работы.

Он обернулся: телефон стоял на тумбочке в темной прихожей. Старый

дисковый рудимент, чудом избежавший свалки. Как-то Аня сравнила его с

домашним котом — с тех пор Евгений так его и воспринимал.