Шрифт:
— Ты ее видел?
Он кивнул:
— Она здорова. Она не нуждается во мне. Иначе бы я остался. — Он помолчал. — Ей нужно было бы только прислать за мной, и я бы сразу пришел. Я ее не оставлю.
Аспасия вся кипела. Она стиснула руки на коленях и сжала губы.
Он снова уселся на свой стул. Он выглядел великолепно невозмутимым. Блеск в его глазах был просто отсветом огня.
— Зачем ты приехал? — спросила Аспасия. Требовательно. Почти ненавидя себя за это.
— Куда еще мне было деваться?
— В Египет.
Он резко покачал головой.
— Тогда Рим. Аахен. Магдебург.
— Ни в одном из этих мест не было тебя.
Он сказал это по-арабски. Его родной язык, который они сделали языком своей любви в стране, где никто другой не знал на нем ни слова.
Она отвечала по-саксонски:
— А как же моя честь?
— Тебе хранить ее, — сказал он опять по-арабски. — Если ты отошлешь меня, я уеду.
— Если… Это ты оставил меня, — сказала она по-арабски. — Не я.
— Я думал, что смогу быть сильным. Я был глупцом.
— Да.
Он взглянул на нее. Первый раз с тех пор, как вошел в ворота. Ее бросило в жар, в холод и снова в жар.
— Если ты скажешь, чтобы я уехал, — сказал он, — я уеду.
— А если скажу, чтобы остался?
Его щеки стали темнее, чем это предусмотрела природа.
— Ее величество сказала… что бы ты ни сделала, кроме разве измены короне, это место принадлежит тебе. Она никогда не отберет его у тебя.
У Аспасии перехватило дыхание.
— Ты думаешь, мне это так важно?
— Не для твоего решения, — сказал он, — нет. Может быть, для твоего душевного равновесия.
— Там, где ты, не бывает равновесия и спокойствия.
— Тогда я уеду, — сказал Исмаил.
Она поднялась. Неожиданно она почувствовала себя совершенно разъяренной.
— Не говори этого. Этого не говори. Никогда. Ты слышишь меня?
— Я слышу, — отвечал он. — Я не оставлю тебя снова. Если только ты сама этого не захочешь.
— Значит, ты никогда не покинешь меня.
— Иншалла, — отвечал Исмаил.
24
В эту осень и зиму в душе Аспасии царила весна. Они с Исмаилом жили сначала во Фрауенвальде, а на Рождество при дворе. Феофано ничего не сказала, когда Аспасия приехала в Магдебург вместе с Исмаилом; серый мул и арабская лошадь шли рядом в привычном согласии. Аспасия сама тоже не касалась этого предмета. Молчание было достаточно красноречивым; и присутствие Исмаила в свите императрицы не вызывало вопросов.
Феофано была снова беременна. Аспасии казалось, что это ее не особенно радует. Но она надеялась и осаждала небо молитвами о ниспослании ей сына. Ее муж тоже часто молился вместе с ней. Он возвратился из Франции с массой новых идей, главной из которых было отправиться в Италию.
— Настало время, — говорил он, — поглядеть, что делается в другой части моей империи. Франки больше не придут. Мятежники сидят за крепкими решетками. На востоке защитников достаточно. Когда наступит лето, я перейду Альпы и напомню итальянцам, что у них есть император.
Германцам не нравились такие речи. Они хотели, чтобы император оставался с ними.
— Как будто, — сказала Феофано, — можно иметь всегда и императора, и империю.
Империи был нужен наследник. Наследник мог бы иметь титул одного из королевств, пока его отец правил бы другим. Оттон не стал бы поступать со своим сыном так, как поступил его отец с ним, удерживая всю власть в своих руках и не давая ничего сыну.
— А почему, — желала знать София, — я не могу быть наследником?
Во время рождественских праздников она все время была рядом с Аспасией, решив, что тетка должна всецело принадлежать ей. Ее мать смирилась с этим. Только так можно было сохранить мир, который был большой редкостью там, где находилась София.
София задала вопрос на уроке латыни, который Аспасия, как и другие уроки, по ходу дела дополняла обучением тому, как должна вести себя принцесса.
— Так почему, — настаивала София, не получив немедленного ответа, — я не могу?