Она не родила. И вид ее Аспасии совсем не нравился. Но она отказалась оставаться у монахов.

— Ты хочешь потерять ребенка? — спросила Аспасия.

Она покачала головой.

— Ничего. Это просто жара. Если бы не было так жарко, я бы чувствовала себя прекрасно.

И жара, и отеки, и горячечный румянец были лишь следствием кипения в крови от всех испытаний, которым она себя подвергала.

— Ты глупая, — сказала Аспасия. — Ты пытаешься убить себя, чтобы избавиться от еще одной дочки? А если это сын? А если он умрет?

Феофано перекрестилась, но лицо ее оставалось каменным.

— Я не потеряю этого ребенка. Я рожу его в Утрехте.

Больше она ничего не сказала. Немного погодя пришел Оттон, и она стала очаровательной, бросая Аспасии вызов каждым своим движением и взглядом. Он был просто околдован и восхищен ею, и, как бы она ни располнела, ему она казалась величественно-прекрасной.

Когда он ушел слушать пение монахов, Феофано тяжело поднялась с кресла и направилась в маленький садик. Ей было велено ходить как можно больше: это полезно для ребенка.

Монахи не ходили в гостевой дом, когда там были женщины. Слуги были частью на молитве, частью разошлись по делам. Прислушиваясь, Аспасия могла различить пение монахов, певших то поодиночке, то хором.

Феофано усердно ходила взад-вперед. Аспасия сидела на скамье, глядя на нее. Дул легкий ветерок. Погода явно обещала перемену: на горизонте собирались тучи, на западе, в стороне Утрехта, ворчал гром.

Может быть, сегодня ночью, подумала она. Может быть, завтра.

Феофано остановилась. Аспасия привстала. Феофано продолжала ходить. Аспасия медленно села. Она была настороже.

В таком состоянии она не поможет ни себе, ни, тем более, Феофано. Она глубоко вздохнула. Сдаться она не может, но надо объявить перемирие. На сегодня.

Она уже успокоилась, когда Феофано подошла к ней. Императрица с облегчением села на скамью и позволила Аспасии обтереть ей лоб и грудь давно приготовленным влажным полотенцем.

— Знаешь, что мне больше всего не нравится? — спросила она.

Она говорила как обычно. Стало быть, перемирие с обеих сторон. Аспасия окунула полотенце в таз с душистой водой и выжала.

— Нет, а что?

— Мое тщеславие. Я смотрю на себя и вижу эту бесформенную глыбу.

— Ты не тщеславна, — возразила Аспасия, — и не уродлива. Это просто другой вид красоты.

— Если это красота, то коровы — образец изящества.

— Но у них и правда красивые глаза.

Феофано неожиданно сказала:

— Говорят, что у меня коровьи глаза. — Она вздохнула. — Я буду рада, когда это кончится. Совсем кончится. Все это.

Она имела в виду супружеское ложе. Аспасия промолчала. Она никогда не считала, что ей уж очень повезло. Но быть бесплодной, не иметь надежды обрести детей — это значит еще и не бояться этого. Удовольствие одной ночи было слишком кратким для того, что могло последовать за ним: около девяти месяцев болезни, а в конце мучения, почти смерть.

Мужчина храбр, когда идет в бой. Когда женщина рожает дитя, храбрость — слишком слабое слово.

Феофано взяла Аспасию за руку.

— Я знаю, — сказала она. — Ты боишься за меня. Не надо. Со мной все в порядке; и с ребенком все будет в порядке. Вот увидишь.

Вот только поэтому, подумала Аспасия, женщины и могут это делать. Вдохновенная ложь, намеренная слепота и несокрушимое упорство.

Они покинули Эссен утром, под небом, которое даже в такую рань казалось медным. Они двигались так скоро, как только могли, пока не началась дневная жара. Феофано была исполнена решимости чувствовать себя хорошо. Аспасия только сумела отговорить ее садиться на лошадь. Некоторое время она шла пешком. Аспасия, которая сама говорила ей, что ходить пешком полезно, теперь не имела возможности спорить. К счастью, через час Феофано, наконец, позволила усадить себя в носилки.

Казалось, она даже стала выглядеть получше. Во всяком случае, не хуже.

К середине дня деревьев стало больше. Впереди был лес. Если повезет, их пристанищем на эту ночь станет небольшой замок на берегу реки, впадающей в Рейн. Аспасия не помнила названия замка и имени хозяина. Люди здесь говорили на еще более непонятном германском, чем в Саксонии. Попадалось много незнакомых слов. Говорили, что это слова из языка викингов, хотя уже лет пять нападений не было. Об этом позаботился Оттон.

Феофано сидела спокойно. Казалось, она задремала. Аспасия наблюдала за ней с возрастающим беспокойством. Она горела от жары, но казалась бледнее, чем обычно. Намного бледнее. Пальцы ее сжимались и разжимались на коленях.

Исмаил придержал лошадь возле носилок. Нагнулся, положил ладонь на выступающий живот. Ее глаза широко раскрылись. В них вовсе не было сна.

Он поднял легкое покрывало, которое она набросила на колени, — в эту жару, когда даже священники настолько оставили скромность, что ехали верхом или шли в одних рубашках или, уж совсем бесстыдно, в подштанниках, Феофано пыталась сопротивляться. Он не обратил на это внимания. Он увидел расплывающееся пятно и понял, что оно означает. Отходили воды. Ребенок вот-вот родится.