Как видим, поэта, литературоведа и философа-эстетика Вяч. Иванова в скрябинском замысле художественного синтеза особенно интересует именно то, что связано с его попытками создания Мистерии, в которой по самой ее природе, как предполагалось, воплотится дух соборности. Говоря о скрябинском синтезе в предыдущих разделах, Мистерии мы почти не касались. Потому, дополняя сказанное, напомним, что «чудотворное» форсированное развитие, пересоздание человечества и всего объективного мира должно было начаться при исполнении скрябинской Мистерии. А в ней предполагалось (она создана не была – остались лишь черновики вступления к ней, «Предварительного действа») сочетать цвет, музыкальный звук, поэтическое слово в уникальном синтезе. При этом Мистерию должен был одухотворять пафос соборности, и поэтическое слово, в ней звучащее, должно было уже быть не просто словом магически действенным, колдовским, завораживающим и преобразующим сущее, а словом соборным. Вяч. Иванов именно желал разъяснить публике это последнее и не раз подчеркивал национальную самобытность скрябинского гения и православно-христианский характер его творчества. Мы опять-таки не ставим своей целью полемику с Вяч. Ивановым, – как уклоняемся и от изъявлений солидарности с ним по этому вопросу. Точно так же вряд ли стоит гадать, «получилось» ли бы у Скрябина что-то с его грандиозным замыслом Мистерии. Мы лишь стараемся максимально объективно осветить проблему и позиции творческих деятелей, разрабатывавших в серебряный век вопросы, связанные с художественным синтезом. А позиция Вяч. Иванова ясно обрисована им самим и в других публикациях, и здесь.

«Так говорил и мыслил русский национальный композитор, представивший просторолюбивую стихию родной музыки в ее новом виде динамического перестроения и претворения в образы космической беспредельности, – аполитический художник в жизни, мирный анархист..., демократ..., по глубочайшему и постоянному алканию соборности; аристократ по изяществу природы и привычек..., истый всечеловек, каким является, по Достоевскому, прямой русский, – и вместе пламенный патриот... <...>

Если переживаемая революция есть воистину великая русская революция, – многострадальные и болезненные роды «самостоятельной русской идеи», – будущий историк узнает в Скрябине одного из духовных ее виновников (курсив наш. – И.М.), а в ней самой, быть может, – первые такты его ненаписанной Мистерии. Но это – лишь в том случае, если, озирая переживаемое нами из дали времен, он будет вправе сказать не только: «земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною», но и прибавит: «и Дух Божий носился над водами» – о том, что глядит на нас, современников, мутным взором безвидного Хаоса» [240] .

Образ Духа Божия здесь – яркое напоминание о том, что пытались разглядеть в Октябрьской революции «принявшие» ее, как принято выражаться, деятели культуры серебряного века (а среди таких первоначально были не только Блок и Брюсов, но и Бальмонт, и Вяч. Иванов, и др.). Кроме того, этот фрагмент статьи Иванова дополнительно неожиданно поясняет образ Христа, «в белом венчике из роз» идущего впереди революционеров в «Двенадцати» у Блока. Этот образ, так часто повергавший в недоумение, а порой раздражавший позднейших советских критиков, явно перекликается с библейскими ассоциациями, проецируемыми на революцию, из статьи Вяч. Иванова. Естественно, впрочем, что позже его не понимали атеистически настроенные люди – вдобавок, что особенно важно, люди, утратившие духовную связь со специфическим миросозерцанием людей серебряного века, подобных Скрябину, Иванову и Блоку.

Для Иванова, как и для многих других, скрябинский «прорыв в запредельное» был средоточием громадных ожиданий еще и потому, что в этом прорыве единственный человек (и притом современный человек, а не «человек будущего») дерзко тщился осуществить в настоящем то, о чем Иванов и другие теоретики говорили как об отдаленной туманной перспективе. Скрябинская попытка создать Мистерию, да еще в одиночку, противоречила теории:

«Проблема же синтеза искусств, творчески отвечающая внутренне обновленному соборному сознанию, есть задача далекая и преследующая единственную, но высочайшую для художества цель, имя которой – Мистерия. Проблема этого синтеза есть вселенская проблема грядущей Мистерии. А проблема грядущей Мистерии есть проблема религиозной жизни будущего» [241] .

Но... Скрябин уже писал «Предварительное действо»! Собственно, к середине 1910-х годов остался единственным из художников, кто небезуспешно действовал в том направлении, которое уже оставили, разочаровавшись, и живописцы и поэты, именно он – Скрябин. Потому Вяч. Иванов так внимательно следит за его работой в русле художественного синтеза.

Соборное духовное единение творческих индивидуальностей есть, как видно из суждений деятелей символизма, необходимое, по их мнению, условие художественного синтеза. А синтез есть средство разрешения силами искусства тех высоких «сверхчеловеческих» задач, о которых говорилось выше. Творческие деятели серебряного века пытались предпринимать и чисто практические шаги, способствующие такому объединению. Наиболее выраженным шагом в данном направлении была попытка Г. Чулкова (в которой участвовал и Вяч. Иванов) создать своего рода общину так называемых «мистических анархистов». В статье «Идея неприятия мира», посвященной в основном этому вопросу (обсуждение которого сопровождается разбором в соответствующем ключе «Братьев Карамазовых» Достоевского), Вяч. Иванов рассказывает про «термин "мистический анархизм", впервые... употребленный Георгием Чулковым с целью в одной обобщающей формуле охарактеризовать тяготения некоторой группы писателей, преимущественно художников слова-символа...» [242] .

Это тяготение наиболее подробно объяснил в другом месте сам Вяч. Иванов, влияние взглядов которого на Г. Чулкова несомненно. В статье «Чурлянис и проблема синтеза искусств» Иванов, в частности, назвал Чюрлениса «изгоем культуры», «одиноким человеком», «художником, не нашедшим себе места в художествах», ставя вопрос: «Но был ли Чурлянис истинно живописцем? Художники кисти, скорее всего, остановились бы перед ним в недоумении. Иные похвалили бы его как колориста «на час»... и в конечном итоге, при ярком впечатлении его стилистического эклектизма и какой-то зыбкости вкуса, заявили бы, что для живописи в строгом смысле он не завоевал ничего нового и прочного» [243] .

Не обсуждая вопроса о том, правильна ли эта оценка в «качественном» плане, мы хотим обратить внимание на поднимаемую им тему «одиноких» художников, «изгоев культуры». Казалось бы, «художник, не нашедший себе места в художествах», – фигура, которая заслуживает жалости. Переводя на язык понятий, это художник, в силу внутренних причин не способный творить в сложившейся системе жанров и художественных условностей, присущих избранному роду искусства (т.е., например, не умеющий выдержать принципы сюжетосложения и сюжетные «пропорции», принципы композиции и архитектоники, нагромождающий образ на образ вместо приведения их в стройную систему, вообще нарушающий устоявшиеся вкус и меру). Однако Иванов пишет: «Но таких одиноких становится все больше и больше. Таким был не кто иной, как великий Ницше: философ – не философ, поэт – не поэт, музыкант без музыки и основатель религии без религии, ютившийся в civitas litterarum на положении «афориста», то есть мыслителя, «не помнящего родства» и неблагонадежного по анархическому умонастроению. Это – люди, приход которых возвещал у нас Тютчев, к ним обращается он со словами – «есть целый мир в душе твоей таинственно волшебных дум», – и с советом: «лишь жить в самом себе умей». Пустынники с волшебным миром в душе, счастливее всего живут эти антиномические существа под знаком безмолвия, тютчевского Silentium'a – «взрывая, возмутишь ключи, питался ими и молчи, – внимай их пенью и молчи».

Поэтому все, что они нам возвещают, есть лишь отрывочное и случайное, о чем они ненароком проговариваются. Недомолвки не могут быть связными; под сферами же культуры привыкли мы разуметь то, что в общей бессвязности обезбоженного мира удалось связать, образуя на месте одной утраченной великой связи – religio – множество частных quasi-религий, духовнейшие из которых именуются искусствами и науками» [244] .

Нетрудно понять, что Вяч. Иванов относит к разряду таких «одиноких», кроме Чюрлениса, Ницше и Тютчева, также и самого себя. Неслучайно далее подчеркивается, параллельно нагнетанию мотивов трагизма жизнедеятельности «одиноких», их большая, сравнительно с современниками (хотя и непоследовательная) духовная прозорливость в отношении «великой связи»: