— Свово.

— Нет, — покачал головой Дж. Б. — Слово, mother fucker! Слово! — Дж. Б. немного разочарован. — Ладно, поработаю над тобой на месте. Но если выронишь статуэтку, я лично отрежу тебе яйца. Сперва прозвучит сигнал. Знаешь какой? Всякий идиот знает.

Начинает напевать. Но вместо сигнала слышен далекий звон колокола.

Вот Богоматерь с Младенцем на руках. Рядом распятый Христос, чуть подальше на побеленной стене — красочное, сказочно яркое снятие с креста. Все святые, даже скорбящая Мария Магдалина, с отвращением смотрят на широкую кровать, которая в крестьянской хате — самый важный предмет меблировки. Куда более важный, чем вместительный неплотно закрытый шкаф с шикарными лодзинскими нарядами: платьями, шубами и костюмами; чем разлапистый белый стол, заваленный посудой и книгами; или, наконец, несколько деревянных табуреток и широкая суковатая скамья.

Дело в том, что на кровати, не обращая внимания на пенье петухов, заглядывающее в окно праздничное воскресное солнце и недалекий звон колоколов, напоминающий о религиозном долге, мать и отец Джези, едва прикрытые периной, мечутся и стонут, слившись в эротическом объятии.

Как будто и в помине нет войны, оккупации, по земле не ходит Адольф Гитлер, а за стенкой в кухне не топчутся, позевывая, собирающиеся к утрене хозяева, которые их прячут. Родители вроде бы стараются быть потише, закрывая друг другу рты, чтобы ненароком не разбудить спящего в изножье кровати сыночка. И, постанывая, шепотом себя успокаивают: ребенок же, устал, понятное дело, набегался и наверняка крепко спит. Но мальчик и не думает спать. Глаза у него открыты, он прислушивается к отголоскам любовной схватки. Поднимает голову. Видит неприкрытое тело матери, ее огромные белые груди, раздвинутые ноги, между которыми, все быстрее и быстрее, шумно колышется отцовский зад, чтобы наконец со стоном замереть. Что-то забулькало — дальше уже тишина, нарушаемая только мычанием скотины и звоном колоколов.

Мальчик утирает бегущие по пылающим щекам слезы. Ждет, пока утомленные родители заснут, тихонечко надевает городской костюмчик (под низ несколько пар трусиков — дополнительное защитное снаряжение на случай проверки) и выскальзывает из хаты. Задевает за дышло телеги с решетчатыми бортами — той самой, что проехала по Центральному парку, — чуть не наступает на выискивающих зерна кур. Останавливается только у изгороди, смотрит на дорогу. Песчаную и каменистую. Провожает взглядом желтого бездомного пса, который, уныло повесив голову, бредет по этой дороге. С обеих сторон добрых два километра тянутся крытые соломой хаты. И похожие на ту, из которой он вышел, и непохожие — иногда понизу каменные, — но все спокойно спящие, потому что евреев не прячут. Дальше хилая рожь и картофель, упирающиеся в лес и реку возделанные поля, а где-то совсем далеко слышен поезд. Дремлющая перед будкой собака, завидев мальчика, лениво помахала хвостом, опустила морду и, похоже, заснула, а мальчик скорее висит на изгороди, чем к ней прислоняется. Эта изгородь — граница его территории, за нее выходить опасно. Хотя вряд ли крестьяне, послушные приказу ксендза, что-то ему сделают, да и боязно доносить немцам — самим будет несдобровать: почему так поздно докладывают, если давно знали?

Из хаты на другой стороне дороги выходит девочка лет двенадцати в одном только, расстегнутом на уже обозначившихся грудках, коротеньком обтрепанном платьишке, которое почти ничего не закрывает; прилипший к ограде мальчик угрюмо на нее смотрит. Девочка его видит и не видит, вроде бы не глядит, но чувствует, да еще как! Не спеша подходит к колодцу, наклоняется так, что платьице задирается еще выше, и медленно, просто еле-еле крутя ручку, опускает в колодец железное ведро на цепи, которое с плеском ударяется о воду, и этот всплеск эхом отзывается в мозгу мальчика. Девочка вытаскивает ведро, вода выплескивается на платье, ткань тщательно облепляет полудетское тело.

А из-за коровника выскакивает громадный черный козел. Налитыми кровью глазами смотрит то на девочку, то на мальчика, что-то прикидывает, наклоняет башку и атакует. Убегать поздно, и мальчик что есть силы хватает козла за могучие рога и с огромным трудом осаживает. Преимущество то на стороне козла, то на стороне мальчика: каждый делает пару шагов вперед, а потом назад. Это немного похоже на танец. Козел сильнее, он припирает мальчика к изгороди. Девочка, освещенная языком встающего из-за леса солнца — день уже удобно располагается над деревней, — с улыбкой наблюдает за ожесточенным сражением. Затем, покачивая бедрами, уходит, разбрызгивая воду на высохшую от зноя траву.

А издалека, взбивая пыль, бежит с криком белобрысый Тадек; лицо у него золотушное, но по-праздничному торжественное; едва переведя дух, он выпаливает:

— Юрек, давай в костел, быстро, шевели задницей, Ясек заболел, будешь вместо него прислуживать, ксендз велел.

Козел выслушал, сверкнул красными глазами и, будто враз потеряв всякий интерес, отступает на шаг, затем высокомерно отворачивается и не торопясь скрывается за коровником. Юрек колеблется, но ксендз это ксендз, и он покидает безопасную территорию; минуту спустя ребята уже бегут рядом, перегоняя принарядившихся к воскресной мессе сельчан, а колокольный звон все ближе, и вот уже ризница, а в ней добродушный румяный ксендз помогает мальчику надеть стихарь и, приглаживая его смоченные водой взъерошенные черные вихры, успокаивает:

— Не бойся, дружок. Это совсем не трудно. Тебе не впервой делал, а у Ясека жар или еще чего. Следи за тем, что делает Тадек. А когда я сделаю вот так, — показывает, — перенесешь требник на другую сторону алтаря.

Минуту спустя в переполненном костеле Юрек и белокурый Тадек прислуживают ксендзу, который движется с большим достоинством, а на балконе им с пылом аккомпанирует опухший от самогона органист. Молящиеся, чьи лица немного напоминают крестьян Брейгеля, с подозрением поглядывают на Юрека: таких черненьких здесь больше нет. По незаметному знаку ксендза мальчик благоговейно берет Библию в великолепном переплете и переносит на другую сторону алтаря. Преклоняет колени, но, вставая, спотыкается — возможно, случайно, а возможно, и нет: рядом вытянутая нога Тадека. Священное Писание вылетает у него из рук. Юрек отчаянно пытается его поймать, но тщетно — Книга со стуком падает на пол. По костелу проносится стон ужаса и возмущения.

Месса благополучно подходит к концу. Ксендз успокаивает безутешного Юрека:

— Ничего страшного, дружок. Бог тебя простит, он добрый.

Юрек выходит из костела, но там настроение иное: его поджидает кучка подростков.

— Паршивый жид, дьявольское отродье, всё, тебе конец, — выкрикивают они, а взрослые одобрительно наблюдают.

Юрек пытается убежать, вырывается, но мальчишки сильнее. Они набрасывают на него мешок и несут гордо, как пойманного поросенка. Размахиваются — и дергающийся вопящий мешок летит в выгребную яму, медленно идет ко дну и стихает, а вонючая жижа смыкается над ним. Мальчишки, постояв еще с минуту, расходятся, сочтя, что грех отмщен.