Шрифт:
— А твой дед, кроме грузинского, знает другой язык?
— Нет.
— А ты?
— И я нет. В школе, правда, учила русский и английский.
— Ну и как — знаешь?
— Русский — немного, а английский нет.
— Плохо училась?
— Средне. Пойду я.
— Куда спешишь? Подсоби вскинуть кувшин на плечо, тяжелый он очень.
— Этот вот кувшинчик?!
— Да, для целого войска несу воду.
— В этом кувшинчике?!
— Да.
Она наклонилась поднять кувшин, и глубокий вырез платья обнажил грудь. Но прикрыть рукой и не подумала. Решила, видимо, что «городскому» нет дела до нее, деревенской, не проявит интереса. И невдомек ей, что глаза и без ведома разума занимаются своим делом. Впрочем, не знаю, возможно, как раз наоборот — по велению разума.
— Сколько тебе лет?
— Восемнадцать.
— Замуж не собираешься?
— Ой, что ты!
— Пора уже.
Девушка зарделась, исподтишка оглядела себя. Прикрыла рукой вырез платья и снова густо покраснела.
— Пойду я.
— Иди, моя хорошая…
«Пастушка» ушла,, и чувствовалось, что ступала она не так, как всегда. В восемнадцать лет, хоть гусей паси, хоть в космос лети, ты уже взрослая, уже проступает в тебе женщина со всеми достоинствами и недостатками.
«Я донесу кувшин до воинов; надо спасти Кетино, Нану, Лали и Важу. Забираясь в подземный ход, я спотыкаюсь и падаю, но и капле воды не даю пролиться. Из раны сочится кровь, но у меня хватит сил — и сил, и крови — одолеть крутой подъем. Воинов мучает жажда. И я упорно карабкаюсь вверх. Одной рукой держу кувшин, словно знамя, берегу его как зеницу ока, как свет очей своих. Кружится голова, в глазах темнеет. До слуха, доносится торжественная молитва. В одной руке у меня кувшин — свет моих очей. Во тьме зажигаются свечи, пахнет воском и медом, снова слышится песнопение: «Ты — виноградник мой, весенний, расцветший…»
Поют стены. Трепещет пламя свечи. Все вокруг гудит. А я крепко держу рукой кувшин — свет очей моих — и продвигаюсь вперед.
В тринадцатом веке Дэметре Самопожертвователь даровал Садуну Манкабердели — «мудрому, благоразумному, благонамеренному, возвышенному духом, весьма могущественному, — как говорит Саба [17] , непоборимому и искусному лучнику» — звание атабага. «Садун владел разными языками, — говорит тот же Саба. — С монголами — монгол, с грузинами — грузин, с армянами — армянин. Хорошо владел армянскими, монгольским, персидским… Благодаря этому возвеличился, разбогател очень и обрел большую власть бывший привратник Авага-атабага и дочери Гванцы-Хвашака». «Моя душа схоронена здесь, в этих стенах, она и поет… — слышу я таинственный голос Садуна. — Дманиси — мой…» Хан Авага обложил Грузию непомерной данью. «Дай мне Дманиси, и я выплачу дань хану, — питает неизвестный историк в «Летописи Грузии». — И пришлось Дэметре дать Садуну Дманиси и окрестности его». Видно, и за огромные деньги жаль было Дэметре отдавать Дманиси Садуну.
17
Саба — Сулхан-Саба Орбелиани, выдающийся писатель и государственный деятель Грузии XVII—XVIII веков.
— Дманиси — мой, — снова шепчет откуда-то Садун Манкабердели.
«Садун мудро правил делами Грузии, — продолжает летописец, — и в дни его правления не было насилия и несправедливости ни от татар, ни от великих нойонов, ни от послов каких, потому расцвела и разбогатела Грузия».
— Ты — моя кровь. Моя кровь помогает тебе сейчас идти, и кувшин в руке твоей — это свет моих очей, — чеканит слова Манкабердели, вбивает их в мое сознание.
— Одного тебе не прощу.
— В чем провинился я?
— Трех жен имел.
— Из них — одну любил.
— Которую?
— Тамар, сестру царя.
— Ту, что купил?
Насильно выданная замуж Тамар бежала от сына Аргуна в Мтиулети. Следуя монгольскому обычаю, Садун стал «торговать жену» у брошенного мужа, просил «продать ему сестру царя».
— Я вернул на родину сестру Дэметре и свою любимую жену и выдержал гнев отца церкви, святого пастыря католикоса Николоза: я одинаково любил Тамар и свою родину.
— Что? Какую родину?
— Грузию, мою родину!»
— Где ты пропадал? — напустился на меня Важа.
Все было готово для пиршества. Мы расселись на ковре вокруг скатерти со снедью. Бутылки с коньяком и лимонадом были укрыты от солнца в траве. «Кажется, и не найдем их», — подумал я и поставил посреди скатерти кувшин с водой. Свежий воздух быстро опьянил нас, горожан, и пробудил голод. Мы с аппетитом поглощали все, что у нас было.
— Выпьем за нас! — сказал Важа и громко чокнулся со всеми.
Девушки молча выпили. Важа вонзил зубы в куриную ножку.
— Не люблю белое мясо.
— Зато я люблю, — сообщила Нана.
— За здоровье Лали, — провозгласил я, захотелось выпить после первого стакана.
— И за Нану, — добавил Важа.
Девушки поблагодарили, а Лали, прежде чем выпить, сказала:
— Давайте выпьем за наш ковер-самолет. Помечтали, и он перенес нас сюда. Помечтаем еще, и он понесет нас далеко-далеко… — Лали хотела блеснуть, придумать какой-нибудь особенный тост, ведь она старалась для меня, меня хотела поразить, но ничего не придумала. — Очень далеко.