Саксофон надрывался — устройство матки, ждущей самца и призывно просящей, если бы она имела голос.

Один рояль стоял — кит из древних веков. Традиции и устои — он создавал дорогу, путь — ведь должна быть крепкая основа. А то на чём плясать и от чего отталкиваться?

У контрабаса даже были прорисованы косточки тазобедренных суставов — столь сладострастно он был сделан мужчиной как женщина.

Один писатель написал в одной из своих книг об одной даме — о том, что она видела мир в узкую щель своей промежности. В этой книге все мужчины были разнообразными привлекательными двойниками автора, а все дамы — воплощением его судорожно-онанистической мечты. Но фраза о том, каким образом дама видит мир, запомнилась.

Я вспомнила одну сумасшедшую кликушу в часовне Ксении Блаженной. В принципе, то, что она говорила, было мудрым и по сути верным. «Эх, тра-та-та. О своей пизде только и думаете!» — визжала старушка.

Я глубоко задумалась. А действительно, если хозяйка о ней не подумает, то кто же ещё будет заботиться об этом? Если уж досталось — хотелось бы использовать по назначению. Конечно, бессмертие души дороже. Ради него можно расширить обзор и сменить смотровую площадку. Но женщина кое-чем отличается от мужчины. Чуть-чуть обозрев мир с новой открывшейся для неё точки зрения, она, как правило, приобретает иные заботы. Взращивание детей, забота о них радикально меняют центр обзора. Не то у мужчин.

Если бы в часовне собрались мужчины, в чём бы тогда та прорицательница их упрекала бы? Неужели их нельзя упрекнуть в том, что они видят мир, так сказать, перефразируя нашего автора, «сквозь узкую щель на наконечнике своей промежности»? Женщина идёт туда, куда ведёт её мужчина. А мужчина — как по стрелке компаса — туда, куда влечёт его намагниченный наконечник. И ничего святого для него нет. Нет нам преград ни в море, ни на суше. Ни дети, ни жена, ни инстинкт самосохранения, ни инстинкт продолжения рода — ничто не прервёт движения по азимуту. Зомби. Зомби и сын-Зорро, зоркий глазок.

Шли со знакомым по холёной, лоснящейся от свежевыстланных плиток Малой Конюшенной. Кругом — витрины дорогих магазинов и ресторанов, ухоженные деревца в круглых чугунных решётках. Посреди улицы — лежит старый стул кверху ножками. Бред! Откуда выпал? Зачем? Говорю приятелю: «Ты поэт. Сочини стихи об этом». Приятель стал говорить длинными стихами — что-то в стиле сказок Андерсена. Я говорю: «Короче надо. Лаконичнее. Погоди, я сейчас сочиню». Сочинила:

Приятель долго хохотал, стихи перестали из него вытягиваться вязкой сентиментальной струёй. Я решила ещё больше развеселить его:

Неплохое название для романа. Или для философского труда.

Жизнь как…

Жизнь как отвратный перформанс.

Жизнь как странный лепет Бога…

Жизнь в суши (в смысле в сухости запредельной, без воды и влаги любви).

Жизнь как перемещение перегородок…

Много названий для романа можно придумать… А написать его — лень.

«Матушка, матушка, выпустите меня из своей манды» — так просила доченька матушку. «Я уже большая, роды ваши давно завершились, не ущемляйте меня ягодицами! Фу, кажется, полегчало. Освободило». — Доченька посмотрела наверх, почувствовав некоторое освобождение и приток свежего воздуха. Но нет, не тут-то было. Манда матушки душила крепко доченьку в своих объятиях. Голова была защемлена. Взрослое тело, уже начинающее ветшать, было в свободном состоянии. Его кто-то уже оплодотворил. Дочь также родила кого-то, но по скупости и недоверию к свободной жизни забыла разжать ягодицы…

У старых ёлок стволы были как бы обмазаны тёмной глиной, а места от сучков походили на маленькие застывшие грязевые гейзеры. Видно, как стволы вспучивало изнутри от переизбытка еловых сил и еловой крови.

Клёны растопырили плоские ладони, словно пробуя, не идёт ли дождь.

Рябины и ясени рябили и сквозили листвой, покрывая плотным узором голубую скатерть неба.

Липа тянула нижние ветви вниз, образуя шатёр для влюблённых из своих тёмных сердечек.

Берёзы, лысоватые, но весёлые, выглядели торжественно и пошло. Что-то в их чванливых и чрезмерно гостеприимных позах напоминало солисток из ансамбля «Берёзка».

Выглянул золотой луч солнца. Деревья, пышущие различными оттенками жёлтого, лимонного и виноградно-янтарного, столь ярко полыхали своим чистым ровным цветом, что голубое небо, приторным фоном лежащее на заднике пейзажа, показалось излишне тревожным и зловещим, и тёмным, как перед дождём. Весёлая, неправдоподобная желтизна делала мраком все остальные цвета природы.