Мне случалось видеть на фотоснимках целые улицы, лежавшие в развалинах, с домами, которые уже не походили на дома, превратившись в груды камней и щебня, а за ними, в глубине, видны были здания без крыш, с пустыми проемами окон, в которых просвечивало небо и обрушенные стены, а в них — комнаты, как на макете театральных декораций, и сцены, разыгрывавшиеся в них, неважно — какие, закончились навсегда, а вокруг, куда ни взгляни, валялись предметы реквизита, искореженные куски, рваные клочья, застывшие в невообразимых положениях обломки, кирпичи сдвинулись, наехав друг на друга, казалось, дунет легкий ветерок, и все обрушится; не знаю отчего, мне было трудно представить себе, как он, крохотная фигурка с лопатой или киркой в руках, бродил там, на развалинах, он и еще несколько человек, как будто на огромном пространстве они были единственными оставшимися в живых. Потом-то хорошо было сочинять байки, и как знать? — может, в то время это было легкомыслием или он яв самом деле проявил то, что считали героизмом, но не исключено, что он просто по глупости однажды обозлился и на спор пошел в огражденную часть Гайд-парка, где лежала неразорвавшаяся бомба, чтобы принести мяч, который забросили туда подростки, игравшие в футбол, — если это правда, конечно; так-то оно так, но я, хоть и старалась изо всех сил, представить себе смогла только почтенных дам, сидевших на садовых стульях возле веревки ограждения и рукоплескавших его отваге; я не почувствовала, что он стал мне понятнее и ближе даже после того, как Кэтрин сказала, что в кино у него выступали слезы на глазах, когда органист играл «Белые скалы Дувра» или когда по окончании фильма все вставали, брались за руки, и звучал национальный гимн, а на экране появлялась королевская чета и две принцессы. Казалось, с ним все — как в детских книжках-раскрасках: чтобы получилось изображение, нужно карандашом соединить цифры в определенной последовательности; ничего не поделаешь, я могла лишь опять и опять начинать все сначала и надеяться, что в конце концов все же доберусь до цели и на моей картинке не возникнет мешковатый клоун с носом-картошкой, переваливающаяся на ходу утка или взвившаяся на дыбы лошадь.

Если бы не Кэтрин, он был бы в то время одинок, как-то раз она спросила его о других женщинах, и он рассказал о Кларе, причем так, словно он уже старик и вспоминает об увлечении юных лет, которое пережил сто лет назад и оставил в первой половине жизни; он сказал, что Клара давно пропала с глаз долой, Кэтрин этим удовольствовалась и дальше расспрашивать не стала. Друзей у него не было и в помине, а организованных эмигрантских сборищ он избегал, — как и до войны, его раздражали вечно одни и те же разговоры, которые вертелись вокруг единственной темы: ну до чего же все-таки «дома» было лучше; правда, на две или три подобные встречи он сходил, его затащили туда двое земляков, с которыми он познакомился в лагере, а в самый первый раз Кэтрин, уступив его просьбам, тоже пошла с ними. Встречу устроили в Мэрилибон, собрались люди, которые корчили из себя конспираторов и патриотов, со страстью разглагольствовали о спиритизме, после полуночи затеяли вертеть столы; он весь вечер просидел, улыбаясь, рядом с Кэтрин и в изумлении взирал на ораторов, которые быстро менялись, каждый, встав, звенел ложечкой по рюмке и выпячивал живот, а когда во всем зале гремели здравицы во славу горячо любимых товарищей или за возрождение родины, он исподтишка толкал Кэтрин под столом и нахально глазел на хозяйку дома, дочь благородных родителей из Вены, которая перебралась в Англию в конце двадцатых годов, выйдя замуж за англичанина, так вот, он, будто загипнотизированный, пялился на ее декольте и веселился от души, куда подевалась угрюмая задумчивость, обычно одолевавшая его на людях! Позднее он не раз шутил — какой, дескать, был бы грандиозный спектакль, если бы все эти люди вдруг открьии в себе русскую душу, — а это вошло в моду, как только наступление немцев переместилось на Восточный фронт, — что за картина предстала бы взорам: все обнимаются и по ничтожному поводу проливают слезы, а то — братаются спьяну, и безумно тоскуют по родине, и провозглашают свою совершенно анахроническую веру в победу добра в сем мире. Если на другой день она пыталась напомнить о вечеринке, он не слушал и отмахивался, не желал знать, что, расхрабрившись, пошел отплясывать казачка на пару с одной красоткой — как же, у нее еще была осиная талия, задорная дамочка в длинном шелковом платье, которая прельстительно играла наивную простушку и, разумеется, щебетала по-французски; он не хотел вспоминать, как, выпив, швырнул за спину бокал или как, уже под утро, разлегся на ковре перед горевшим камином и, возлежа, то пускался философствовать о Боге и бытии, то хмуро молчал, уставясь на огонь.

Кэтрин от души веселилась, рассказывая об этих эпизодах, иногда даже умолкала, так ее смех разбирал, и всякий раз мне казалось — да она же сама не верит своим россказням, не верит, что видела его в таком вот разудалом настроении, хочет убедить себя в том, что все, о чем она говорит, правда.

— Кажется, в тот раз он и рассказал, что его родители были родом из деревни где-то на границе Австрии и России, — продолжала она. — Забыла, как та местность называется. Помню, он упоминал о родственниках из Бердичева, а это на Украине.

Не зная, что сказать в ответ, я посмотрела на нее, надеюсь, не слишком в упор. На ее лицо падала тень, отчего глаза казались как бы прикрытыми вуалью, я ждала, а она зачем-то поправляла волосы, гладко зачесанные с висков и стянутые в узел на затылке. До этой минуты я не замечала, что на всех пальцах она носила кольца, и теперь уставилась на них, точно каждое кольцо хранило тайну и эти тайны вот-вот мне откроются.

— На самом деле родом из восточных земель был только муж его матери. Однако в компании он всегда говорил о нем как о своем отце, — сказала она. — Людям только подавай таких историй, да побольше, а уж он-то не скупился, любил попотчевать слушателей всякими бреднями.

На улице раздался крик, но тут же смолк, Кэтрин, даже не обернувшись к окну, начала рыться в своей папке, на меня она избегала смотреть. Небо вдруг сделалось черно-синим, тяжелым — кусок в форме трапеции, который был мне виден, и страшно захотелось, чтобы пошел дождь, который, впрочем, так и не пролился; губы Кэтрин навели меня на мысли о пожухлой от жары траве в парках, торчащей, с проплешинами, о песчаной почве и сухой растрескавшейся земле, где на каждом шагу можешь наткнуться на чьи-нибудь останки. Кэтрин снова заговорила, и теперь у меня возникло навязчивое ощущение, что она ко мне присматривается, в эту минуту я в очередной раз пожалела, что бросила курить и не могу скрыться за меланхолическим дымком сигареты.

— С вашего позволения, детали я опущу, — сказала она. — Не знаю, сможете ли вы понять, о чем я. Видите ли, мне всегда делалось не по себе оттого, как он этим чванился. Она рассказала, что он прямо-таки радужными красками расписывал бедное украинское местечко, не имея на самом деле ни малейшего понятия о том, как там жилось людям, и я вспомнила картину, которую видела, должно быть, на той выставке в Австрийском Институте, черно-белую фотографию: немощеная дорога где-то в Галиции, после ливня на ней застряла, глубоко увязнув в грязи, запряженная волами телега; Кэтрин тем временем продолжала, не скрывая неодобрения:

— Уж так у него живописно выходило, просто дальше некуда!

Я посмотрела на ее тонкие, чуть ли не прозрачные уши, и когда она стала сокрушаться, что в папке чего-то недостает, я вдруг подумала: а ведь она ранима, как маленькая девочка.

— Пока те двое, его знакомые, не перебили, все рассказывал да рассказывал! Даже успел объявить, что среди его предков был раввин. — Голос Кэтрин зазвучал раздраженно и даже с каким-то скрежетом, словно в ее нутре разошлись в стороны две дорога, которые очень-очень долго шли параллельно. — Уж простите за прямоту, но ведь чего он тогда нагородил! Просто анекдот какой-то.

Я не спешила задавать вопрос о знакомых; без сомнения, это были два жутковатых посетителя, о которых рассказала Маргарет: в ее описании они предстали не как реальные люди — то ли привидения, то ли два палача из «Процесса» Кафки, которые, несмотря на всю свою абстрактность, однажды явятся за Хиршфельдером и уволокут его в старую каменоломню… Но Кэтрин преспокойно сказала:

— Ломниц и Оссовский.

Я не успела и рта раскрыть — она вдруг вскочила, опять села, хлопнула себя по лбу и посмотрела на меня смущенно, будто совершила бестактность.